Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

тот назвал «настоящим учителем и служителем Божиим»… Какой же еще славы, какой лучше награды может ожидать для себя человек в этой жизни и вечной, когда дано ему таким истинным служением слову Божьему достигнуть и духовных, и материальных результатов, – сама скажи, Маша!

Она все так же молчала, не сводя с него глаз, отражавших болезненную тревогу.

А он говорил с тем же лихорадочным одушевлением и как бы спеша целиком вылиться пред этою тревожно внимающею ему сестрой:

– Мы с тобой не знаем, Маша, и догадаться даже не в состоянии, какою жаждой к божественной истине исполнена душа русского человека… Ты вот посмотри у Достоевского, в каждом из выводимых им лиц, сквозь все, что он писал, проходит все то же искание вечной правды, – правды во Христе, которая дышит в каждой странице, и вот этой самой книги, – молвил Вася, притягивая к себе отпихнутое им в сторону, при входе сестры, «Сказание о путешествии инока Парфения» и быстро развертывая его. – Да на вот, – как нарочно развернулось на таком месте… И он принялся читать: «Итак я, окаянный и несчастный, жаждущий капли живой воды, – напоить свою иссохшую душу, ходил повсюду, но все по сухим кладезям, и нигде не мог найти скорбной и юной душе своей утешения…» Он родился раскольником, Маша, но с юных лет «начал приходить в некое сумнение о своей вере или секте», говорит он, «и всегда о том размышлял, что сколько я ходил и странствовал по России, по своим монастырям и скитам, а ничего доброго не видал и никакой пользы душевной не получил, кроме одного соблазна и душевного вреда»… И мучился он таким образом и искал в течение многих лет, пока не обратился к истинной Церкви и не успокоил души в подвижничестве на Афоне… В нашем лживом, испорченном мире до этой живой душевной стороны русского человека никому дела нет, о ней и не знает никто… А в ней-то все и есть – все будущее наше – и, может быть, всего человечества, которое наш народ призван спасти от мамона, от владычества плоти над духом… Я тебе сказал: в мире я вижу одну злобу и отступление от законов Божиих – но не думай, однако, чтоб я, как он вот, – Вася кивнул на книгу, раскрытую пред ним, – хотел бежать от людей на Афон, душу свою спасать. Это… как тебе сказать, – в этом было бы как бы что-то эгоистичное с моей стороны! Не одну душу мою я хотел бы спасти, а вырвать из духовного невежества души братий моих во Христе, достойным пастырем этих душ сделаться, Маша… Поняла ты меня?..

Она медленно, неопределенно кивнула головой. Она чувствавала, что прямого «безотносительного» возражения ему она не в силах была придумать. Она чувствовала себя не только пораженною, но и словно подавленною этим духовным подъемом, этим восторженно христианским настроением юноши брата, все внутреннее строение которого, если можно так выразиться, во всей полноте своей только теперь нежданно разоблачалось пред ней. Да и как возражать? За него, за правоту его стремления стояло все, что лежало краеугольным камнем в нравственном строе, в быту и преданиях ее семьи. Ни отец ее, ни мать, сознавала она, не сочли бы себя вправе запретить, воспрепятствовать сыну принять духовный сан, если б он решительно изъявил на это свое желание. «Это разбило бы всю жизнь их, – говорила себе мысленно Маша, – но они покорились бы этому…»

Но ей все еще не хотелось верить, чтоб это было «совсем серьезно». Она старалась объяснить себе то, что говорил ей сейчас брат, и впечатлением этой книги, читаемой им, и тем, что дано было ему перечувствовать нынешним утром при молебствии о Государе, и рассказами Гриши Юшкова о страшном событии… «Это в нем уляжется чрез несколько дней, он одумается, a спорить с ним теперь значило бы только подливать масла в огонь… Да и не сумела бы…»

Она чрез силу усмехнулась:

– Ну положим, Вася, ты бы сделался священником. Ведь священник должен быть женат. Где же ты нашел бы девушку нашего… воспитания, которая согласилась бы сделатся попадьей?

Вася строгими глазами взглянул на нее:

– А как ты думаешь, мамаша нашла бы против этого что-нибудь сказать, если бы мужу ее вздумалось сделаться «попом», – подчеркнул он с заметным намерением упрека в интонации этих слов.

– Мамаша! – вскинула головой девушка. – Разве ты найдешь такую другую теперь?

– Это правда…

Он уложил голову на обе руки и примолк.

– Ты сказала «воспитание», – заговорил он чрез минуту опять, – у нас известно, что называют воспитанием: хорошие манеры, чтоб умела одеваться по моде и по-английски говорить… Мне этого не нужно, я за душу, а не за манеры жену себе возьму, все равно, будь она самая простая девушка… Анфиса Дмитриевна, например, у мамаши просто горничная была, а посмотри, как с нею счастлив Николай Иванович… И даже чем проще будет она, тем больше буду я любить ее, только бы понимала она меня и любила то, на что хочу я себя всего отдать, – заключил вдумчиво юноша.

Маша порывисто вскочила с места и кинулась к брату.

– Вася, голубчик, милый, – залепетала она сквозь слезы, обнимая его и целуя, – ты такой хороший, чистый… Я тоже понимаю тебя, поверь… Но ради Бога, ради Бога, не отдавайся этому… Да и ты ведь слишком молод еще, и ведь для этого тебе надо было бы в семинарию идти, a ты должен поступить в университет, и папа непременно хочет, чтобы ты кончил курс… Я ничего, ничего не скажу maman o нашем разговоре. Она и так, ты уже знаешь, угадывает что-то и мучается за папа. A ему это был бы такой удар!.. И тем больше, пойми, что он не решится никогда отговаривать тебя прямо… Вася милый, подумай ты об этом, вникни и отложи хоть думать об этом до времени… И ни словом пока, ни словом не давай им понимать о твоем намерении. Ведь иначе это был бы действительно «эгоизм» с твоей стороны, – a тебе именно, такому христианину, не надо забывать пятую заповедь: Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли.

Слезы в свою очередь брызнули ручьем из-под длинных ресниц Васи:

– Маруся, душка, я все готов сделать, все… Я ничего не скажу, я поступлю в университет, как желает папа, буду учиться прилежно, он будет доволен мною… Но меня зовет, Маша, зовет какой-то голос… Я сны все такие вижу…

Он внезапно оборвал, как бы встряхнулся