Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Что я?

– Насчет культа красоты генеральской дочки, Марии Борисовны… Губа-то у тебя не дура, брат, почитаю обязанным сознаться. Тициановых красавиц напоминает барышня, да и деньжищ немалую толику отвалит в приданое ей папаша. Таких невест в России много ли!..

Степа в свою очередь изобразил недовольство на своем, сияющем обыкновенно как медный таз, лице.

– У тебя всегда дурацкие шутки!..

Но Свищов продолжал гаерничать, как говорится, «вовсю».

– А ну-ка, ну-ка, поклянись графу, что не питаешь злокозненного намерения стать ему поперек дороги?

– Милостивый государь, позвольте, – воскликнул, выходя из себя, Петр Капитонович, между тем как Степа растерянно хлопал глазами, не зная, обижаться ему или радоваться мальчишеской выходке старого нахала. Хозяин счел нужным вмешаться.

– Не обращайте внимания, господа, – закивал он на Свищова, – не может человек без того, зуда известный, школьник и на шестом десятке, какой был студентом…

– Я полагаю, надо знать, с кем шутить можно, – величественно отрезал на это Петр Капитонович. «И черт меня понес сюда ехать!», проносилось у него в голове.

– Ну, а насчет кормления что же? – спрашивал тем временем Свищов, как бы ничего не слыхав и не замечая.

И он побежал навстречу слуге, входившему в эту минуту в комнату с грудой тарелок и столовых приборов.

Компания уселась за стол.

– Вина тащи больше, Федька, вина! – командовал «московский браво».

– Неважное оно у меня, в городе нашем лядащем купленное, – извинялся Степан Акимович, – a вот насчет вишневки, – молвил он, направляясь к одному из окон, на котором стояло несколько засмоленных бутылок этого напитка, – могу рекомендовать; настоящая наша хохлацкая, с пид Пивтавы, запеканка.

– Давай, давай ее сюда, отличная штука!.. A старка[78] есть?

– И старка найдется, – смеялся Степан Акимович, отправляясь к шкафу и доставая оттуда новую бутылку.

– Восхитительно, упоительно! – запел диаконским басом Степа Острометов, ужасно, видимо, старавшийся изображать из себя в эту минуту лихого малого.

Старка действительно оказалась отличною. Через десять минут от нее не оставалось ни капли.

Федька между тем внес, с трудом держа в руках, и уставил на стол блюдо с огромным куском жареной говядины.

– À la française, messieurs4, я буду резать, – заголосил Свищов, вооружаясь большим кухонным ножом, – давайте ваши тарелки; побольше или поменьше – говори каждый! Вам побольше, разумеется? – с бесцеремонным смехом спросил он Бобруйского, не проронившего ни единого слова до этой поры и прислушивавшегося к речам этих незнакомых ему людей с нескрываемым выражением глубокого к ним презрения в прищуренном взгляде и судорожно подергивавшихся губах.

– Побольше действительно, – ответил тот совершенно спокойно, – a только вы-то из чего заключили?

– Да уж вижу, зубы у вас такие, – объяснил Свищов не смущаясь.

– Какие ж у меня зубы, по-вашему?

– Известно, волчьи, – расхохотался он во всю мочь.

«Специалиста» словно обухом пришибли эти слова в первое мгновение. Он смолк, заметно побледнел и повел только на нахала взглядом, от которого тому стало неожиданно жутко.

Лицо его тотчас же приятно осклабилось, и голос зазвучал как бы искательно:

– Вы давно из Петербурга?

– Недавно! – отрезал Бобруйский, принимаясь уписывать свою порцию.

– Что у вас там делается, что делается в Петербурге! – поспешил заговорить хозяин, обращаясь к графу.

– A что?

– Помилуйте, жить покойно никому не дают: что ночь, то у одного, то у другого обыски производят, в III Отделение таскают; интеллигентное юношество под власть дворников отдали…

Свищов закивал утвердительно головой:

– У нас, известно, никогда и ни в чем меры не знают.

Граф Снядецкий-Лупандин счел нужным протестовать:

– Вы согласитесь, однако, господа, – произнес он внушительно, – что после того, что произошло в день 2 апреля, правительство не могло не прибегнуть к некоторым исключительным, так сказать, мероприятиям…

– Положим, – возразил с напускною горячностью Троженков, – оно может там себе распоряжаться для самоограждения, употреблять своих агентов на разоблачение крамолы, как строчат себе известные московские публицисты, – ядовито пропустил он, – но оно, позвольте вам сказать, не имеет никакого права лишать массу граждан законных гарантий свободы, a учащуюся молодежь даже крова и хлеба… Тем более что и крамолы никакой нет… Какой-нибудь одиночный случай!.. A остальное одна выдумка жандармов и шпионов того же правительства.

– Я полагаю, вы ошибаетесь, – заговорил опять граф с кислою усмешкой (ему казалось, что он в эту минуту как бы представлял собою в некоторой мере это «правительство»), – правительство в данном случае менее всего виновато: у нас есть партия… к счастию немногочисленная… почитающая себя plus royaliste que le roi5, как говорится, и которая науськивает его в своих газетах на всякое стеснение свободы. Но настоящие наши государственные люди – я, смею сказать, близок ко многим из них, – примолвил он с самоуверенною скромностью, – эти люди исполнены самых либеральных намерений и горячо отстаивают во всех случаях тот освободительный дух, которым проникнуты, так сказать, все благодетельные реформы нашего царствования… У меня даже недавно был по поводу этого самого очень интересный разговор в клубе. Играли мы: генерал-адъютант Лупов, александровский кавалер, шталмейстер князь Шастунов, граф Наташанцев, директор департамента, и я… И Наташанцев прекрасно тут сказал: «Я, – говорит, – прослужил почти всю жизнь на дипломатических постах, знаю Европу вдоль и поперек, и скажу вам, messieurs, что, по своему демократическому духу, нет страны в мире, где свободные учреждения имели бы так много шансов пустить корни, как в России».

И Петр Капитонович с высокомерною уже улыбкой обвел взглядом своих собеседников: что, мол, можете вы после этого сказать?..

Но к некоторому его изумлению, ссылка его на авторитет такого лица, как граф Наташанцев, «прослуживший почти всю жизнь в Европе», не произвела ожидаемого им действия.

– Ваши графы могут ворочать себе языком, сколько им угодно, – буркнул, жуя говядину свою во всю щеку, Бобруйский, – a настоящее-то положение таково, что после тех «мероприятий», о которых вы говорили, интеллигентной молодежи в Петербурге чуть не стадом всем приходится бежать оттуда, либо с голоду помирать.

– Отчего же «с голоду»? – спросил Петр Капитонович, чувствуя новый укол от резкого тона, с каким произнесены были эти слова. – Я не понимаю…

– Само собой что не понимаете: играете в клубе, жалованья, может, несколько тысяч получаете, так где же вам это знать! A как если бы вы потрудили себя поглядеть на те конуры и углы, в которых заставляет нужда жить русскую молодежь… да когда еще и из таких хлевов гонит его вон хозяйка от страха полиции, да если еще он не стипендиат, a кормится единственно от уроков, и ему теперь в них отказывают ради того, что он студент, a на студента теперь,