Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– A моральное действие, а террор напустили на всю Россию – это вы ни во что считаете? Вся Европа знает теперь о силе русской революционной партии и что русскому правительству приходится с нею считаться как равному с равным.

– «Партия», конечно, – произнес вдумчиво Степан Акимович, – да революции-то, согласитесь, нигде пока не видать.

Слова эти произвели видимо известное впечатление на его собеседника:

– Известно, – промычал он как бы про себя, – как если одним выносить все на плечах, a остальные по норам прятаться будут.

Троженков заговорил мягким, вкрадчивым голосом:

– A как же прикажете им быть, вот этим самым, что «по норам», как говорите вы, прячутся? Для чего ж им дарма в петлю лезть, когда они настоящего пред собой не видят. Действительно, и много, может даже очень много таких, которые понимают и готовы (он видимо не находил надлежащаго выражения)… готовы на дело… Да веры у них полной нету: не видят еще ничего положительного… Потому, сами согласитесь, чего по сю пору добилась «партия»? Смело, отважно, что говорить! в Харькове губернатора уложили, в Киеве барона жандармского на тот свет спровадили, – да толк-то какой из того вышел? героев перехватали, в острог посадили, тем все и покончилось… Теперь опять в Петербурге: пустили молодца с револьвером, выпустил пять пуль, ни одною не попал, вздернут опять на виселицу, тем все и покончится… На что же после того, сами скажите, надеяться можно настоящим манером?..

– Так что ж вы этим глаза-то колете!.. Ну, промахнулся, стрелять не умел, болван… Так разве с ним и мир кончился?.. Не он, так другой, не сегодня, завтра… – бормотал, обрываясь и захлебываясь, молодой человек, весь видимо кипя охватившею его злостью. – Ну, a коли бы попал он в цель и поднялся бы затем бунт в народе…

– В народе! – перебил его Троженков (его самого теперь повело от злости, произнося это слово). – Что такое наш народ, мужик?.. Разве это человек есть? Баран это, вол безмозглый, скотина неразумная! Разве может он понять телячьими мозгами своими, что люди ему про свободу говорят! Как если довести его до бунта, так он всякого сюртушника, всякого чисто одетого человека резать почнет…

Бобруйский нежданно осклабился, как бы чем-то обрадованный, и прошипел:

– Этого самого и требуется.

Троженков изумленно воззрился ему в лицо:

– Так он ведь таким манером ни одного интеллигентного человека не оставит в живых в России?..

– Коли не из наших, так туда и дорога! – фыркнул на это тот.

– Так как же в том случае овец от козлищ отличишь?

– Там видно будет, – отрезал как ножом Бобруйский.

У Степана Акимовича пробежали опять по спине мурашки; он опустил глаза и поглядел чрез очки уже совсем оробевшим взором на своего собеседника:

– Что же потом? – спросил он еле слышно.

– Известно что – анархия!

И Бобруйский презрительно покосился на него: как, мол, ты самых простых вещей не понимаешь!..

Степан Акимович примолк на миг, кашлянул…

– Так как же «анархия», – начал он опять, – ведь то только на время может годиться, a к устройству какому-нибудь должно же прийти; без устройства никогда еще люди не жили.

– «Устройство», – повторил как бы машинально Бобруйский, – коли нужно оно, сама жизнь покажет, a нам, революционной партии то есть, – поспешил он поправиться, – до него дела нет. Ее дело – разрушение, разрушение, понимаете вы!

Он вдруг поднялся, вскочил с места, выпрямился, словно вырос; в расширившихся глазах загорелось внезапно какое-то дикое, беспощадное вдохновение:

– Легальные, как ваш Мурзин, как вы, – понимаем мы вас, насквозь видим, не надуете! – рассчитывают руками партии жар загрести в свою пользу: пусть, мол, она черную работу сделает, a мы плоды от нее пожнем… Так этому не бывать! Мы вам камня на камне не оставим, из чего бы вам было здание свое строить… не дадим вам!.. Все уничтожим, спалим, разобьем! – глухим, сдавленным голосом восклицал он. – Прогнил старый мир до мозга костей своих, мы снесем его с лица земли, на то отдаем свою энергию, силы, жизнь, и мы победим, победим, победим…

Он оборвал вдруг, как бы уже бессильный говорить далее; губы его, руки поводило судорогами; накипь злобных чувств, испытанных неудач, жажды мщения и чаемого торжества словно заливала его до края. Он был страшен, и Степан Акимович, съежась всем телом на своем стуле, чувствовал, как леденели у него оконечности, и опущенные глаза не смели оторваться от какого-то пятна на полу, на которое устремлены были они.

Но Бобруйский сел опять, передохнул и неожиданно спокойным голосом спросил:

– Ну-с, так насчет денег как же?

– Каких денег? – растерянно пробормотал Троженков.

– A по карточке-то, – коротко объяснил тот.

– Ах да… Степан Михайлович просит передать, что я остался ему должен по покупкам моим в Москве… Только я сумму не припомню…

Бобруйский чуть-чуть ухмыльнулся:

– Я помню: четыреста.

– Что-с?

– Четыреста рублей пожалуйте!

Степан Акимович даже в лице изменился.

– Четыреста рублей!.. Этого быть не может!.. У меня их нет, ей-Богу, нет, – проговорил он тут же, встретившись взглядом с устремленными на него свирепыми, показалось ему, глазами гостя, – время у нас теперь рабочее настало, только выдавай, a о получке раньше осени и думать нечего.

– Очень досадно, – невозмутимо промолвил его собеседник, – в таком случае, извините, я буду принужден сидеть у вас тут, пока не добуду средств двинуться далее.

Он сунул руку в карман панталон, вытащил оттуда несколько мелких монет и кинул их на стол:

– С этими куда поедешь?

– A вам далеко нужно? – спросил Троженков.

– Далеко, – кивнул утвердительно тот.

Троженков смущенно почесал себе за ухом:

– Сто могу предложить… Последние, ей-Богу!..

– Четыреста, ни копейки меньше.

– Коли нету у меня, нету! – уверял, чуть не плача, Степан Акимович.

– Как знаете! Ждать мне, значит, у вас надо.

– Чего это ждать?

– Сказано мне так в Москве, что, на случай у вас не окажется, вышлют мне с одною особой, которая должна приехать в ваши места.

– Куда ж именно-то? Уезд у нас велик…

Бобруйский не сейчас ответил:

– Тут есть от вас поблизости село одно Юрьево, Буйносово тож…

– Знаю…

– Так вот туда.

– Кто же такой, что за личность?

– Знакомая одна Степана Михайловича… Вам, впрочем, это должно быть совершенно безразлично, – грубым тоном ответил гость.

Троженков съежился весь опять и задвигался на своем сиденье:

– Конечно, конечно, мало ли у него знакомых… И скоро должна она быть?

– Не знаю.

– Так она, может, и долго не будет? – озабоченно промолвил Степан Акимович.

– Может и долго, – со злорадною насмешливостью подтвердил Бобруйский. – А боязно вам, а, – тем же тоном спросил он, – что засяду я