Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

спросил в свою очередь Фирсов. – Налетел орел, все в порядок привел?.. A ужаса-то какого нагнали на все государство! В петербургском «Таймсе» телеграмма из Царицына, помните: «Крикните клич к русскому народу. Люди мрут беспомощно». И ни слова правды не оказалось… Вот вы не объясните ли нам, провинциалам: на что эта штука понадобилась? Европу пугать что ли?

– Ну да, ну да, – визгнул Пужбольский, – лишний дать ей резон кричать о нашем варварстве…

– И бессилии, – прибавил Троекуров, – это тоже в расчеты входит…

– 12-C’est ça! Я уже и читал в «Débats» или какой-то другой газете: «Un nouveau fléau vient de s’abattre sur la malheureuse Russie, déjà dévorée par le double lèpre de la banqueroute et du nihilisme»-12…

– В Петербурге рассказывают, – сказал молодой Юшков, – что в Германии один очень умный человек про наши теперешние дела выразился очень зло и, по несчастию, небезосновательно: «Dummheit ist eine Gottes Gabe, doch miszbrauchen darf man sie nicht[67]».

Все улыбнулись опять…

– И в Петербурге все этим ужасно довольны и друг другу сообщить спешат? – как бы уронил Борис Васильевич.

– Я человек от десяти слышал.

– Непременно! Это удивительная черта русских, и по преимуществу петербургских, современных людей: они в оплевании их чужими и собой самими находят какое-то высшее наслаждение и цинически гордятся этим. Гениальнейший, например, и любимейший для них отечественный писатель – Щедрин, который им из года в год, из месяца в месяц без церемонии говорит, что все они или взяточники, или идиоты, когда не то и не другое вместе. Это уже не гоголевский «видимый смех и невидимые слезы»; это бескорыстное самоуслаждение своим умственным и нравственным холопством, ничего не имеющее общего с трезвым сознанием своих недостатков, которое влечет за собою и стыд и естественное желание отрешиться от них…

– Нет, ни от чего они не отрешатся и ничему не научатся! – вырвалось на это у старого моряка таким глубоко скорбным тоном, что всех как бы разом обдало холодом, – явятся новые злодеи, новое покушение, и он и с ним Россия очутятся в том же беспомощном положении!

– Вася, что с тобою! – вскликнула безмолвно внимавшая до этой минуты разговору Александра Павловна, испуганно воззрясь в сына.

Юноша (ему только что минуло 17 лет) сидел за углом камина, полускрытый креслом отца от расположившихся кругом его собеседников, но матери его с ее места он весь был виден; от заботливого взгляда ее не ускользнуло то алчное и болезненное выражение, с каким прислушивался он к словам говоривших… Она давно уже следила за ним: она видела полтора часа тому назад, с каким страстным умилением молился он в церкви за молебном, знала, что с самого дня получения во Всесвятском известия о покушении на царскую жизнь он «сам не свой стал», – как выражалась она мысленно… Она всегда боялась за его здоровье – он был всегда такой тонкий, деликатный, рос так быстро, такой был восприимчивый и чувствительный, – a тут он аппетита лишился… или нарочно морил себя голодом, может быть, ел за обедом через силу, когда она ему замечала об этом, плохо спал… Вячеслав Хлодомирович Павличек, наставник его, с которым он жил в одной комнате, передавал ей, что, проснувшись третьего дня среди ночи, увидел его, Васю, на коленях пред стулом, на котором он разложил Евангелие и читал при свете зажженной им свечи, – и Павличек счел нужным сделать ему за это замечание, сказав ему, что «на все есть время»… Сама она всегда была набожна, и Вася унаследовал это от нее. Он с самых юных лет думал о Боге, но в последнее время это приняло такой характер… Особенно с тех пор как попал ему в руки «Дневник» Достоевского13… Она, конечно, «должна благодарить Отца Небесного за такого сына»: он не единожды еще в жизни не подал повода ни ей, ни отцу упрекнуть его в чем-нибудь, он не по годам строг к себе, рассудителен и серьезен… Но это… это… Странно!.. Не в монахи же он себя готовит… И «Борис это давно заметил», она видит, «и его тоже беспокоит это». Он ей до сих пор ничего не говорил, – «он, может быть, думает, что я это одобряю», – проносилось у нее в голове, – но он видимо старается отвлечь его от его мыслей, рассеять его, стал много ездить с ним верхом, брал его зимой всегда с собой на охоту. И Вася одно время как бы встрепенулся, не так безучастно глядеть стал на все… Но вот «этот ужас» в Петербурге, и он опять… И не нужно было ему совсем здесь сидеть в эту минуту. Они говорят о том, a он слушает – и ни кровинки у него в лице, и руки дрожат, она это чует… Господи, он чуть со стула не свалился…

– Вася, что с тобой!..

И она кинулась к сыну.

Борис Васильевич с судорожно заморгавшими глазами быстро обернулся к ним на колесках своего кресла. Все встревожилось, вскинулось…

– Ничего, мама, ничего… устал немножко… голова закружилась, – лепетал Вася, борясь, что было сил.

Маша уже летела к нему с захваченными ею на столе графином с водой и стаканом.

– Устал, да и спал, верно, дурно опять, и в церкви потом… – говорила, сама дрожа вся, Александра Павловна.

– Мария Борисовна, захватите-ка в уборной папеньки флакон с одеколонцем и дайте братцу понюхать, да уж и мамаше кстати… она ведь рада случаю из-за вздора в отчаяние приходить… A молодца сейчас в постель – и спать беспробудно до самого обеда, a за обедом бифштекс покраснее и рюмку доброго портвейну, и он у нас из-за стола как встрепанный встанет, – успокаивал всех толстяк доктор, наливая «молодцу» воды и посмеиваясь со своим грубоватым и веселым добродушием.

Юноша отпил, поднялся разом на ноги, оглянулся кругом не то застенчиво, не то задумавшись, – глаза его как-то вдруг загорелись и засверкали, – и прямо направился к креслу старика Юшкова.

– Павел Григорьевич, – трепетным голосом проговорил он, – ведь этого не будет, не может быть…

– Чего это, мой голубчик, о чем ты? – воскликнул недоумевая тот.

– Что еще раз… в Государя?.. Ведь Бог этого не может дозволить?.. Ведь это грех, грех «на всю Россию», как говорил этот старик Грише…

– И ничего не будет, и нечего вам об этом думать; и сейчас спать, a не то мушку на все тело налеплю! – закричал на него доктор, схватил за плечи, повернул к себе спиной и затолкал к двери.

– A ты, Вася, хороший, я тебя люблю!..

И Маша с