Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

«гражданского убеждения», a не тем претившим его «барству» циничным путем, на который злорадно указывал ему Волк… Да, он совершил все, что предписывал ему его «революционный долг», – и вправе теперь дать наконец волю своему «субъективному чувству», пойти, широко раскрыв жадные объятия, на соблазн этой ночи, этой женщины…

– Попались, – повторила она трепетным голосом, как бы вся млея и ожидая в свою очередь…

Он без слов подошел к самым перилам, полусклонившись над ней, со страстным, едва сдерживаемым желанием прильнуть тут же поцелуем к отделявшейся от ворота платья нежной коже ее затылка, à la naissance des cheveux24, как говорят французы, к той черточке, на которой бесчисленными колечками вились ее роскошные пахучие волосы.

– Одна Tony никогда не поймет этой прелести, – говорила она тем временем, как бы задумавшись на миг. И вдруг со мгновенно засверкавшим взглядом обернулась к нему всем телом, очутясь при этом в таком близком расстоянии от него, что он невольно подался шаг назад, – скажите, вы ее очень любили?

– Tony?

И он повел с усмешкою плечом:

– Tony мне сестра, и мы терпеть не могли друг друга с самого детства.

Она всплеснула руками в невыразимом изумлении:

– Ваша сестра?..

– Да… Настоящее имя мое Владимир Буйносов.

– Так вы… вы тот ее брат, о котором она мне как-то раз сказала 25-en passant, что он давно пропал без вести… Vous êtes mon cousin-25?..

– Если хотите…

– Что?

– Давать мне это название.

– A вы?

И лихорадочно раскрывшиеся глаза ее с побледневшим внезапно лицом так и вонзились в его глаза…

– Я… мне этого мало, – едва был он в силах выговорить от подымавшегося ему к горлу внутреннего трепета.

Она вскинулась вся, вздрогнула…

– О, я это знала, я предчувствовала! – вырвалось у нее каким-то кликом торжества.

– Что… что предчувствовали?..

– Что?.. Что ты будешь мой – вот что! – пролепетала она, нежданным движением закидывая ему руку за голову и притягивая ее к своим пылавшим губам…

IX

Nec defuit fides1.

Tacit. Annales.

Веяло весной. Жаворонки уже звенели в разреженном воздухе. Стаявший снег журчал и прядал ручьями по канавам и оврагам. Теплый ветер несся в лицо, и кое-где на взлобках паровых полей ложилась уже маслянистыми пластами взрезанная земля под сохой прилежного крестьянина…

Но в кабинете Бориса Васильевича Троекурова во Всесвятском еще трещал камин,

…отливами огня

Минувший тесный мир зимы напоминая[66]2,

и у этого камина не то в усталом, не то в угрюмом безмолвии сидели сам хозяин и два приятеля его, Павел Григорьевич Юшков и князь Пужбольский, вернувшийся из Италии позднею осенью с Борисом Васильевичем и его дочерью и прогостивший всю зиму во Всесвятском.

Они только что вернулись все трое пешком из церкви, где, в присутствии почти трехтысячного населения крестьян окрестных деревень и рабочих троекуровского сахарного завода, отслужен был благодарственный молебен за «чудодейственное спасение Освободителя-Царя от руки злодея»…

Все трое равно казались поглощенными теми глубоко захватывавшими ощущениями, которые вынесли они из храма, и менее всего, видимо, хотелось каждому говорить о том, чем были вызваны они у него на душе, – a на язык не шло ничто другое.

Троекуров прервал молчание первый. Он прищурился на стоявшие на камине старинные нортоновские часы:

– Второй час, – сказал он, – a Гриши все нет.

– На Савельевской гребле застрял, пари держу, – быстро возразил на это Павел Григорьевич, – там теперь проехать – ад!

– Я все ждал, признаюсь, что он к молебну подъедет… – начал было опять и тут же замолк Борис Васильевич.

На миг настало опять молчание.

– Да, прислали б их сюда посмотреть, как этот народ молился… – неопределенно, понурив голову и как бы про себя, проговорил старый моряк.

Пужбольский понял и так и привскочил на своем кресле.

– И отдали б их на его, на его суд! – воскликнул он. – Он бы им показывал настоящий jugement de Dieu, как dans le moyen âge3!

Он пропустил пальцы в свою огненную бороду и дернул ее свирепо вниз, словно желая испытать на самом себе предвкушение того, что могло ожидать их при таком «средневековом» суде народном.

Дверь из гостиной в эту минуту шумно отворилась. На пороге ее, вся сияющая, показалась красавица Маша, крикнула: «Приехал!» и стремительно понеслась назад.

Сидевшие поднялись с места и пошли навстречу приезжему.

Он стоял посреди гостиной, наклонясь над протянувшеюся к нему рукой Александры Павловны и целуя ее, в помятом дорожном пальто, успевший уже загореть докрасна от ветра и весенних лучей в продолжение двадцативерстного переезда в коляске из города, где он вышел из вагона Московско-Курской железной дороги.

– Наконец-то, Гриша, наконец! – лепетала радостно Александра Павловна, целуя его в свою очередь в лоб.

Маша стояла подле, широко раскрыв свои вишневые глаза, и глядела на него с каким-то недоумелым выражением, точно спрашивая себя: все тот ли он, не подменили ли ей его?.. Она с ним около году не видалась. По возвращении своем с отцом из-за границы она не застала Гриши в их странах: он уехал в ноябре в Петербург по тяжебному делу в одном из департаментов старого сената о какой-то лесной пустоши, доставшейся ему по наследству от матери; и только теперь возвращался с берегов Невы в родные края.

«Красный такой… и бороду отпустил… и совсем не идет к нему, – проносилось у нее короткими абзацами в голове, – и начнут они теперь все обнимать его и расспрашивать… и до самого вечера не успеешь с ним поговорить…»

Его действительно все спешили обнять теперь: и отец, и Борис Васильевич, и достигший за два последние года размеров пивной бочки доктор Фирсов, и большой приятель его, m-r Blanchard, едва переводивший дыхание от спеха, с которым прибежал с завода на звон бубенцов его ямщицкой тройки. Гриша едва успевал отвечать и улыбался с тем растерянным, словно опьяневшим видом, какой имеется всегда у человека в этих случаях, на возгласы, спросы, предложения, сыпавшиеся на него со всех сторон:

– Цел вернулся, здоров?

– Слава Богу, как видите!.. Телеграмму мою когда получили?

– Третьего дня вечером… Что так долго из города ехали?

– Дорога ужасная…

– На Савельевской гребле, воображаю…

– Два часа бились, едва вывезли лошади…

– Проголодался? Завтрак тебе готов.

– Нет, благодарю, позавтракал на станции железной дороги, есть не хочется. A чаю выпил бы и с удовольствием.

– Сейчас, сейчас!..

И Анфиса Дмитриевна Фирсова, бывшая тут же, кинулась распорядиться.

– Мы вас поджидали к молебну, – говорила Александра Павловна.

– К молебну? – вопросительно повторил