Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

мозгу мысль – и тут же и вылетела вон, по непривычке, по неспособности к самому простому собственному логическому построению. Рука злодея подымается на русского венценосца. В здравом, ничем посторонним не исковерканном суждении какого-нибудь лабазника тотчас же совершенно правильно и притом исторически верно складывается понятие, что покушение на его Царя, «на Помазанника Божия», есть «грех на всю Россию» и что в какой бы мере ни был к этому греху причастен русский подданный, делом ли, словом или хотя бы помышлением одним, он все равно изменник пред своею страной, своим народом… У петербургского чина из того же данного факта слагается в мозгу нечто невыразимо корявое. «В Европе, – рассуждает он, – носят высокие цилиндры и длиннополые пальто, – и мы носим пальто и такие же цилиндры; ergo8, если в Европе стреляли и в итальянского, и в испанского короля, то почему же не стрелять и у нас?» И он этим выводом своим совершенно удовлетворен и успокоен. Он доказал себе лишний раз, что он настоящий «европеец» и «современный» человек, и ничего ему больше не нужно, и он благодушно отправляется затем играть в карты, так как, в убеждении его, он безапелляционно все решил и спорить с ним может прийти в голову лишь какому-нибудь «московскому ретроградству»!

– 9-Et remarquez, – заораторствовал опять Пужбольский на своем мифическом русском языке, – что этот петербургский européen меньше всего européen dans le sens высшей культуры, что он ничему никогда серьезно не учивается, никогда ничего durch und durch не знает, a помнит опять-таки только одни «слова», которыми он «порос», comme vous dites très bien, mon cher-9, как мухомор какой-нибудь, не разумевая, что они настоящее, то есть настоящим образом значут, из чего вышли и к чему действительно могут примениваться.

– Им оттого и царь нипочем, что его у них в головах нет, – хихикнул каким-то глухим смехом доктор Фирсов.

Пужбольский схватился обеими руками за голову:

– 10-Oh, mon Dieu, mon Dieu, что за путаница, и какою все это скверною штукой un jour ou l’autre-10 разыграться будет!..

Гриша утвердительно кивнул:

– Симптомы скверные, действительно. Накануне отъезда моего, утром, проезжаю я по набережной Мойки на Певческий мост; вижу – на тротуаре у здания Гвардейского штаба стоит толпа, человек пятьдесят, уткнувшись глазами в стену. Я соскочил с извозчика – туда. На этом самом месте, как вам известно из газет, произошло покушение… В стене, вдавленные в известь штукатурки, три углубления: первое в три четверти человеческого роста и в один почти дюйм глубины; другие перпендикулярно над ним, одно другого выше и слабее. Это следы удара и рикошетов одной из пуль… И с раннего утра до поздней ночи, как говорил мне стоявший тут на мосту городовой, третий уж день стоят пред этим и глядят, одна сменяя другую, толпы кафтанов и чуек – народ… Подошел я, слышу громкий разговор, не стесняясь… Немолодой какой-то, видимо рабочий, скуластый и сухой, в фуражке и синей поддевке, руки в карман запущены, голос хриплый, но не пьяный – ни одного тут пьяного не было, – и глаза моргают с каким-то очень злым и решительным выражением, – прямо около меня стоит. Стоит и возглашает: «Не долга расправа – в Неву всех!..» Я привык к речи рабочего нашего, крестьянина; только тут тон какой-то совсем особый – нахальный… Заинтересовало это меня. «Кого это, говорю, собираетесь топить, ребята?» – спрашиваю и улыбаюсь нарочно… Посмотрели бы вы, как он на меня обернулся, как взглянул, – точно раздавить меня этим взглядом хотел. «А это чьих рук дело?» – спрашивает, тыча пальцем на стену. Я не успел ответить, как загалдела уже чуть не вся толпа. С другой моей стороны очутился какой-то, судя по закоптелому лицу и рукам, слесарь – такой же на язык бойкий. И пошли вдвоем – a остальные поддакивают и словечки свои ввертывают… Ну и наслушался я!.. «Кто, говорят, постоянно бунты затевает? A на Казанском мосту в позапрошлом году что было?.. A нонече зимой как даже через мост их не пускали, медицинских этих самых, что вздумали они, очумелые, к самому Наследнику цесаревичу продрать?.. A как эту поганку, что в генерала Трепова стреляла, суд отпустил, что было? Кто в жандармов камнями пущал?..» «Известно, господа студенты! Царь-Батюшка народ от крепости избавил, так этто они со злости на него убивцу послали», – подкрикивали уже со всех сторон и все громче… Да городовой подошел и стал увещевать: «потише, что галдите!», но с видимою робостью и pro forma11 – полиция в Петербурге теперь «в полном конфузе», как говорят… Попробовал я, однако, возразить: «Злодей, говорю, показывая на стену, и не господин и не студент…» «Все одно, – кричат, – из ихнего сословия, одного гнезда воронье. Всех бы на одну осину!..»

– Начистоту, значит! – ввернул еще раз доктор.

– Так я и отошел, не добившись возможности быть выслушанным. A городовой стоит тут, глядит на меня и только плечами пожимает: ничего, мол, барин, с ними не поделать!

– На этом весь расчет основан, – сказал Борис Васильевич, – люди, держащие нити того, что у нас происходит теперь, – люди глупые и оппортунисты не хуже самого monsieur Gambetta. Попробовали они произвести смуту пропагандой в народе. Ничего из этого не вышло, но из получившегося от этих попыток опыта вынесли они себе в будущее руководство два равно и совершенно верные положения: народ крепок, но правительство слабо. Ergo: народ надо оставить в стороне; a все усилия направить к тому, чтобы это правительство «сделать окончательно невозможным». Пошли убийства правительственных лиц, «террор», в Харькове, Киеве… нагнали действительно страха на местные власти; в Петербурге сконфузились… Изо всего этого все-таки никакого переворота, никакого бунта, никакого прямого успеха для анархии не произошло. Надо очевидно выше взять, надо прямо схватиться с тем, на чем зиждется весь смысл, вся мощь, все упования страны. То, чего не в состоянии была достигнуть «пропаганда», – рассудили они, сделает цареубийство. Оно подымет этот народ во имя этого же царя, против всего, что стоит между ним, народом и престолом, наводнит кровью Россию… Да, недурно, недурно рассчитано! – как-то вдруг оборвав, заключил устало Троекуров и снова повернулся лицом к камину.

Павел Григорьевич Юшков судорожно провел рукой по лицу:

– «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный», – повторил он, вспоминая, слова Пушкина.

– О назначении временных генерал-губернаторов с чрезвычайными полномочиями вы знаете? – спросил Гриша.

– Как же, читали: трех…

– Для единства власти, – договорил Борис Васильевич, совершенно по-видимому серьезно, но на всех устах в то же время пробежала улыбка.

– A Ветлянская чума что же? –