Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

его революционной проповеди… – Народные массы, – заговорил он, оправясь, – опять доведены вековою тиранией до полускотского состояния, – относительно этого нечего себя обманывать. У нас была своя пора розовых иллюзий, страстной веры в народ, когда нам казалось легко мирною пропагандой социальных идей уяснить ему его экономические условия и гражданские права, пробудить в нем сознание своей силы и тем вызвать его самого на борьбу с автократией, но мы должны были убедиться, что на это потребовались бы годы, a нас по пятам преследовало правительство… Мы по-прежнему теперь служим народу, – как бы в чем-то извиняясь, добавил эмигрант, – но уже не рассчитываем на его инициативу. Победа революции без всякого спроса его даст ему свободу и счастие…

Графиня не спрашивала, в чем же именно должно было состоять то «счастие», на которое не требовалось никакого предварительного «спроса» у тех, кому предполагалось дать оное, и хорошо делала. Ей не сумел бы ответить ее белокурый Мирабо. Для него, как и для всей партии, это всегда составляло «вопрос второстепенный», подробность, которую предоставлялось разрешить «самой жизни». Ему достаточно было как-то огульно верить, что стоило только «революции» победить «автократию» – и потекут отовсюду млеко и мед по селам и весям пространной России, и неизъяснимым блаженством исполнятся немедля те «разбитые груди», засияют те «изнеможенные лица бедняков», о которых говорил он своей слушательнице… И никогда еще так искренно, так всецело не верилось ему в это близкое «наступающее» счастие всех, как в эту минуту, в этом высоком, слабо освещенном одною лампой покое, с его обтянутыми старинною шелковою тканью стенами, расписным плафоном и широко открытыми на балкон дверями, сквозь которые вместе с запахом цветов словно врывалась к ним вся млеющая нега итальянской ночи…

В голосе его нежданно зазвучала какая-то умиленная нота:

– Недаром по крайней мере, скажем мы себе тогда, потребовала от нас эта борьба с деспотизмом столько сил, столько жертв… A если бы вы знали, сколько лучших из наших братьев, пока еще не пришел наш час, томится теперь в изгнании, голодает, зябнет, изнывает в казематах, в центральных тюрьмах!..

– C’est affreux, affreux17! – даже всхлипнула на этот раз глубоко растроганная молодая женщина. – Такая преданность à une noble idée и такая награда за это!.. Но, скажите, неужели нельзя сделать так, чтоб эти несчастные ссыльные имели по крайней мере, чем топить у себя и что есть?..

– Как сделать! Нас много, a ограниченных денежных средств, которыми может располагать партия, едва достает на самое дело революции. Теперь же более чем когда-нибудь, ввиду задуманных предприятий, – таинственно подчеркнул он, – нужны ей средства, большие средства… и их могло бы доставить ей лишь какое-нибудь очень состоятельное лицо, сочувствующее нашим целям, – внезапно «с разлета», как он и чаял, сорвалось у него само собою с языка.

– Что же, – не дала ему передохнуть графиня, – я первая буду ужасно рада дать, что могу… что нужно…

– A рады, так чего же лучше!..

Рубикон был перейден, и так легко, так просто! Словно птицы запели на душе Поспелова.

– Я ничего не вымогаю у вас, Елена Александровна, заметьте, вы сами предлагаете, – как бы для очистки совести вымолвил он с веселою улыбкой и в первый раз с начала разговора обнимая ее всю широко раскрывшимся горячим взглядом.

Она чуть-чуть прижмурила глаза как бы от внезапного света…

– Я бы хотела, чтобы мне это стоило хоть какой-нибудь жертвы, но у меня больше денег, чем надо… Я не проживала здесь и половины моих доходов, и мой управляющий пишет, что за прошлое полугодие у него оказалось невысланных мне двадцать восемь тысяч, которые он положил в банк на текущий счет… Disposez-en18 по мере того, как нужно будет, я вам дам чек…

– Нет, нет, – живо возразил он, – я отстраняюсь. Этим распорядиться могут только на месте. Я напишу, если позволите, кому следует… со всеми предосторожностями, разумеется, чтобы вашего имени никогда не было… a там можно будет выслать ваш чек тому лицу, которое будет уполномочено партией.

– Делайте, как найдете лучшим, – небрежно уронила графиня и поднялась с места, как бы с тем, чтобы прекратить деловой разговор. – A ночь какая, посмотрите, и вид отсюда при этом освещении! – молвила она чрез миг, выходя на беломраморные плиты, устилавшие балкон.

Молодой человек последовал за нею…

Вся потонувшая в море лунного света, у ног их лежала вечно юная, убранная во все сокровища своей художественной красоты Флоренция, и, рассекая ее пополам, желтый Арно катил по узкой ее долине свои рябившие золотом воды. Узорчатая цепь обнимающих ее гор бежала темно-синею грядой по всей линии горизонта. «Как муж на страже в тишине»19, выступал венчанный хвоями Monte Senario20 с приютившимся на его склоне мирным Фиозоле, родиною Fra Angelico21. Ha противоположной окраине, справа над холмом, где некогда, спасаясь от ужасов чумы, внимал Бокаччио22 из уст очаровательных синьор и лукавых кавалеров соблазнительным рассказам своего «Декамерона», неслись бледно-лиловою дымкой пары вечернего осеннего тумана… A прямо, прямо насупротив, поверх десятков тысяч крыш, памятников, башен, из самого сердца города, как лучшая его жемчужина, как бы синтез всей исшедшей от него творческой силы искусства, несся к серебряным звездам волшебный Campanile (колокольня) Джотто, с надвигавшимся на него сзади восмиугольным куполом Santa Maria del fiore… A надо всем этим небо, темно-лазурное, словно окаменевшее, итальянское небо, и тишь, блаженная тишь как в могиле… как в раю… Там, внизу, будто где-то неизмеримо далеко от них, горят огни, снуют кучками люди. A здесь кругом ни звука человеческого, ни струи в воздухе, ни шелеста в листках роз, цепляющихся по пиластрам террасы и доносящих до них свой упоительный запах…

Графиня уронила руки на перила и налегла на них своею пышною грудью.

– Ах, как хорошо! – вылетело у нее глубоким счастливым вздохом.

– Да… хорошо! – вырвалось за ней у эмигранта.

Она, не изменяя положения, быстро повернула к нему шею.

– А! наконец-то нашелся такой момент, когда и вас зацепило, monsieur l’indifférent au beau23!..

– Попался, нечего делать! – засмеялся он в ответ весело звеневшим смехом.

Такого «момента», такого светозарнаго луча действительно еще не бывало, не сверкало еще никогда на мрачном фоне его жизни… Он еще не вполне мог разобраться в своих ощущениях, но его уже охватывало чувство какого-то никогда еще не испытанного им удовлетворения. Он исполнил все, что от него ожидалось, более, чем могли ожидать от него: партии теперь открывался кредит на такую крупную сумму, что успеху «предприятий» ничто уже не могло помешать… И достигнуто это прямо, «честно», победным словом