Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

страданиями человека, ничем не напоминавшего яростного, неукротимого лидера, своей волей и свирепым напором столкнувшего в небытие одряхлевшую партию, протаранившего, как стенобитная машина, трухлявый монолит государства, расшвырявшего бездарных и бессмысленных политиков на пути в Кремль, сокрушившего коммунизм, как единоборец на круглой, усыпанной опилками арене одолевает в схватке красного, ослепленного быка. В своем неукротимом стремлении он столкнулся с невидимой, неодолимой преградой, расплющившей его лицо, разбившей внутренние органы, переломавшей вдребезги кости. Белосельцев старался понять, с какой неодолимой стеной произошло столкновение. Отпечаток какого препятствия виден на этом разбитом, сиренево-синем, как гематома, лице. Какой ужас поселился в этой яростной бесстрашной душе, вполз в нее, растопырив железные иглы, бродит ночами, как хрюкающий дикобраз, выгрызая печень, желудок и легкие.

– К тебе стремлюсь, дочь… Ты моя плоть и кровь… Понимаешь меня душой и сердцем… Старшая, сестра твоя, пустяками набита, мишура в ней, все что-то выклевывает по-мелкому… Мать наша совсем растерялась, квохчет, как клуша над гнездом… Жалко ее… Ты одна мне помощница и советчица… Все твердят – «преемник, преемник»… Ты – мой преемник, тебе бы отдал власть… Ты ее не уронишь, дальше понесешь и возвысишь…

– Ты ее сам понесешь, папа… Подлечат тебя доктора и – опять молодец…

– Сил нет… Устал терпеть… Чуть меня накачают, а на другой день, как из дырявого мяча, воздух выходит… Врачи в смерть не пускают, держат на самом краю… Может, теперь отпустят… Заехал тебя повидать…

Он прижался щекой к ее теплой руке с беззащитностью обиженного ребенка. Белосельцев изумлялся, видя перед собой человека, которого история избрала для своей сокрушительной, жестокой работы. Насадила его, как отточенное острие, на древко, вонзила в горбатую спину усталого кита, и тот истек кровью, вывалился недвижной горой на берег. Огромная эпоха кончилась, умерла, остановилась в безжизненном тулове, из которого выползают бесчисленные червячки и жуки-трупоеды, вытекает мутная жижа. Вместе с убитой эпохой умирает ее убийца, застрял в мертвой туше, как заржавленный гнутый гарпун. А история равнодушно от него отвернулась. Рыщет где-то в стороне, среди других народов. Выбирает себе героя, потрясая в небе сверкающим острием. Белосельцев смотрел на того, кого считал исчадием ада, главным виновником постигших страну несчастий, испытывал к нему многолетнюю ненависть, которая, как ядовитый огонь, не давала ему остыть, сохраняла в нем живое палящее чувство. Но теперь он вдруг испытал к этому человеку подобие жалости. Испугался в себе этого недозволенного чувства. Попытался накалить на ядовитом огне свою ненависть. Но сидящий перед ним человек прижимал к обрюзгшей щеке руку дочери, прощался с ней, и на его пятнистых губах гуляла улыбка умиления.

– Они все меня ненавидят!.. Я у них отнял власть, а они пальцем не шевельнули, чтобы ее удержать!.. Жалкие, дряхлые, пошлые, погубили страну!.. Вцепились в нее худосочными лапками… Сосали, как комары, сквозь тонкие трубочки!.. А я их смахнул!.. Я спас в Советском Союзе все, что можно было спасти!.. Всю гниль и отбросы отсек!.. Они хотят меня судить за Беловежье, хотят повесить на беловежской сосне… Но если бы не я, нас бы давно разорвали узбеки, заполонили таджики, захватили казахи… В Кремле сидел бы толстобрюхий бай в тюбетейке, в Госплане разлегся бы бай в чалме, а в Политбюро верховодил шашлычник в кепке… Мы уже шли под откос, распевая песни о торжестве коммунизма, а я отцепил вагоны, в которых сидели подонки… Мы уцелели, а они кувыркаются, и никто из них не спасется… Я один, своими руками, и поэтому руки в крови!.. – Он с трудом поднял свою изувеченную трехпалую кисть, словно сцепкой вагона оторвало ему пальцы и из распухших обрубков капала кровь. Эту раздробленную пятерню он показал не дочери, а Белосельцеву, и тому почудилось, что Истукан произносит эту речь для него. Непонятый, ненавидимый всеми, пытается объяснить случайному незнакомцу смысл своих деяний. И впервые Белосельцеву померещилась правда в словах того, кого ненавидят в каждом обедневшем доме, в каждом разоренном поселке, в каждом разгромленном гарнизоне, где мается и тоскует потерявший страну народ.

– Я расстрелял парламент, полил Москву кровью… Но эта малая московская кровь остановила большую, российскую… Хасбулатов с Руцким хотели гражданской войны… Честолюбцы, предатели хотели раскола армии… Если бы они победили, не было бы больше России… В каждом регионе сидел бы вор и мерзавец, на фонарных столбах качались бы люди, на месте единой страны гнили бы восемьдесят тухлых обрубков, и американская морская пехота оккупировала бы атомные объекты и станции… Я дал приказ танкам – и они убили много людей… Они мне снятся, я кричу ночами, прошу у них прощения, а они кидают в меня своими оторванными головами… Но все, что я сделал тогда, сделал не для себя, для России… Я взял на себя страшный грех, но взял во имя России!..

Истукан пытался подняться, он тянулся к Белосельцеву, требовал его внимания. Исповедовался перед ним и одновременно склонял его на свою сторону. Словно хотел разделить с ним грех, отдать ему половину греха – половину горящего «Белого дома», половину разгромленных баррикад, половину обтянутых красной тканью гробов, где лежали старики и подростки, и на их посинелые лица падал мокрый осенний снег. Белосельцев его не прощал. Не брал на себя его грех. Но в нем, как из малого зернышка, проклюнулось сострадание. Истукан погружался во тьму, вопил из тьмы, а его тянуло вниз, в преисподнюю. Косматое визжащее сонмище уволакивало его прочь с земли, протаскивало сквозь узкую горловину, за которой расширялась озаренная черно-красная бездна. Его влекли мимо кипящих котлов, металлических зубьев, окровавленных плах в камеру вечных пыток, и никто на смертном пути не протянул ему чистого полотенца.

– Я разгромил Чечню, послал на Грозный воздушную армию, разрушил чудесный город. Но Дудаев был наркоторговцем, он отрезал головы русским рабам, собирался взорвать Кавказ, и если бы не войска, штурмовавшие в кровавую новогоднюю ночь столицу бандитского государства, то сегодня абрек с Кавказа мог бы зайти в любой русский дом, силой взять дочь и жену, насиловать ее на глазах распятого на стене хозяина.

Казалось, болезнь на время оставила Истукана. Глаза расширились, в них загорелся сухой страстный блеск. Дряблые мускулы наполнились сочной силой, и он сумел оторваться от кресла. Он стоял, рослый, тяжелый, словно под ним был не пол деревянной веранды, а броня танка и кругом ревели восхищенные толпы. Он вызывал на поединок весь мир, не выпускал из рук доставшуюся ему однажды власть. И если ему было суждено умереть, он был готов унести с собой под землю весь белый свет – с