Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

шоферу для поцелуя пышную, усыпанную перстнями руку. Огромную квартиру подарил своей любовнице известный банкир, устроив ей спальню из янтаря, ванную из родосского мрамора и зимний тропический сад, в котором летали живые бабочки. Женщина жила уединенно, но иногда ее видели ночью – без одежды стоящую на балконе, будто собиравшуюся полететь к рубиновым звездам Кремля. Тут поселился богатый азербайджанец, о котором поговаривали, что он – торговец наркотиками. К подъезду его провожал взвод русского спецназа, короткими перебежками прочесывая маршрут, по которому быстро проходил маленький черный человечек на кривых ногах, у него были огромные, как собачьи хвосты, брови. Тут же обитал министр труда, чья родня переселилась в Америку, и он жил одиноко, изредка устраивая празднества, на которые съезжались прелестные длинноногие женщины, похожие на манекенщиц Юдашкина. Среди этих вельможных персон жил Граммофончик, занимая не полный этаж, но лишь ту его часть, что смотрела поверх железных крыш и церковных куполов в туманную московскую даль с останкинским шприцем, который ночью будто наполнялся голубоватым раствором, вонзался в больную, набухшую вену Москвы.

– Можно навестить великого отшельника и мудреца? – спросил сквозь кожано-стальную дверь Астрос, когда звонок, мелодичнее, чем клавесин, воспроизвел мелодию Скарлатти, и в отворившуюся дверь глянуло лицо хозяйки, молодящееся, сочное от целебных примочек, млечно-румяное от искусного грима, с пикантной родинкой над смешливой губой, делавшей ее похожей на капризную курсистку. – Здесь чертог уединенных грез и размышлений? – переступил порог Астрос, вручая хозяйке пышный букет роз, удостаиваясь обворожительной улыбки, судя по которой его здесь любили и ждали.

– Он слегка нездоров и расстроен, – шепотом, указывая глазами на длинный коридор с далекой светящейся гостиной, произнесла хозяйка, слегка приоткрывая слабо застегнутую блузку, в которой едва умещалась свободная, не стесненная грудь. – Мы постараемся его не утомлять, верно?

– Не слушайте ее! – раздался издалека громкий, знакомо трескучий голос Граммофончика, нетерпеливо требовавшего к себе гостей. – Она мучает меня своими таблетками, охраняет меня, как овчарка!

Эти последние слова он произнес, когда гости переступали порог гостиной. Он протянул им длинные, с трепещущими пальцами руки.

– Мы пришли навестить вас, засвидетельствовать наше почтение. Ваш уход из общественной жизни ощущается нами как утрата. Нам не хватает вас, не хватает вашей кипучей энергии, вашего неутомимого интеллекта, вашего бескорыстного служения свободе. Без вашего романтизма общественная жизнь стала черствей, эгоистичней, бедней. Мы пришли окропить себя живой водой ваших мыслей и чувств.

Все это Астрос произнес, не выпуская из рук трепещущие персты Граммофончика, и тот, полузакрыв глаза, благосклонно внимал, и было видно, что он испытывает наслаждение.

– Всему свое время, свои сроки, – печально улыбнулся он. – Новые времена, новые герои, новые гимны. Этика мудреца и стареющего политика, этика утомленного жизнью патриция состоит в том, чтобы вовремя отступить, уехать из многошумного Рима, уединиться на вилле, провести остаток лет в благословенном одиночестве, в размышлениях, среди любимых статуй и свитков, разглядывая трофеи галльских походов. Уходить надо величественно и спокойно, как уходит вечернее солнце, оставляя после себя долгую зарю. – Он закрыл глаза и тихо понурил голову, понимая, что высказался по-античному величественно и мудро. Явившиеся к нему поклонники в этой фразе обнаружат его сходство с опальным Сенекой.

– Вы блестящий трибун и патриций. Без ваших речей нынешний сенат косноязычен и глух. Без ваших деяний политика напоминает бронзовый позеленевший подсвечник, с которого убрали свечу. – Астрос тонко уловил стиль разговора, поддерживая образ опального изгнанника, которого играл хозяин. – Но, поверьте, вы не забыты. Оставленное вами место ждет вас. Никто не сможет заменить вас. Мы, ваши друзья, вернем вас в сенат, вернем вас России.

Они сидели за круглым, из красного дерева, столом, на который хозяйка поставила золоченые чашечки музейного сервиза, угощала их душистым чаем и легким печеньем. Нежно, умоляюще заглядывала гостям в глаза. Беззвучно просила не переутомлять острыми разговорами хозяина, чье хрупкое здоровье она охраняет со всей страстью и преданностью подвижницы, разделившей с мужем горечь изгнания.

Белосельцев всматривался в знакомое, тысячекратно повторенное на телеэкранах и журнальных обложках лицо Граммофончика. Его быстрые, бегающие глаза, в которых светились ум, подозрительность, хитрость, затмеваемые мгновенным, всепоглощающим безумием. Его скошенные подвижные губы, готовые к неутомимому говорению, бурному извержению громогласных, трескучих слов, наполнявших эфир непрерывными электрическими разрядами, в которых, как в вольтовой дуге, бесследно сгорало время, оставляя ворохи умерщвленных мотыльков. Его выступающий, смещенный подбородок, который он научился гордо выпячивать, становясь в заученную перед зеркалом позу Наполеона, наблюдающего с холма победоносное сражение, или того же Наполеона, но сумрачно взирающего в туманную даль с гранитного откоса Святой Елены, или опять же – своего любимца и кумира, но на этот раз бронзового, в виде бюста, украшающего парижский Пантеон. Белосельцеву было странно видеть это лицо вблизи, выхваченное из атмосферы митингов, съездов, триумфальных речей, блистательных восхождений во власть. Постаревшее, выцветшее, покрытое мельчайшей голубоватой пудрой, оно казалось посмертной маской, которую сняли с исчезнувшего, умерщвленного времени, перенесли, как музейный экспонат, в эту фешенебельную московскую квартиру.

– Все это мои фетиши, свидетели моего триумфа и моего изгнания, – печально улыбнулся Граммофончик, заметив взгляд Белосельцева, блуждающий по развешенным картинам и стоящим на столике фотографиям. – Мои собеседники, мои молчаливые друзья, кому поверяю самые заповедные мысли. Моя коллекция картин невелика, но все они напоминают мне о Париже, о городе вечной красоты, вечной музы. О городе моего изгнания, куда я укрылся от неправедных гонений. Матисс, Ренуар, Дега, несравненный Шагал, невообразимый Пикассо, упоительный Мане, как розовый воздух моего детства!

Утомленным и печальным жестом он указал на картины. На огненно-синего, с желтыми и белыми всадниками Матисса. На обнаженную красавицу Ренуара, напоминавшую жемчужную раковину, омытую солнечным светом. На голубых лошадей и жокеев Дега, несущихся среди разноцветных трибун. На летящего по небу петуха Шагала, держащего в клюве зеленую веточку. На цветные кубы, полусферы, прозрачные пирамиды и призмы Пикассо, словно мир был пропущен сквозь волшебное стекло, рассыпавшее изображение на множество изначальных составляющих. Картины были первоклассны, стоили несметных денег. Парижское изгнание, в которое удалился Граммофончик после того, как его обвинили в расхищении государственной казны, сделало его утонченным коллекционером.

– А это величайшие люди двадцатого века, с кем мне довелось дружить, преображать мир, делать историю.

Он повел бледной усталой кистью в сторону ампирного столика, на котором в строгих рамках стояли фотографии, запечатлевшие Граммофончика в обществе известнейших персон. Академик Сахаров и Граммофончик. Горбачев и Граммофончик. Маргарет Тэтчер и Граммофончик. Президент Буш и неизменный Граммофончик. Наследник российского престола и все тот же обаятельный, сдержанно-приветливый Граммофончик, усвоивший себе одно и то же выражение – душевной близости к стоящей подле него