Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

– А это, вы можете улыбнуться, маленький музей русской демократической революции, в которой мне довелось принять посильное участие. – Он указал на застекленную полку, где были разложены странные предметы. – Моя фетровая шляпа, в которой попал под дождь в Тбилиси, когда расследовал зверства военных, порубивших саперными лопатками грузинских детей и женщин… Мои разбитые очки, которые я уронил от волнения, когда на съезде народных депутатов требовал ареста ГКЧП… Ручка «Паркер», которой я подписал указ о возвращении моему любимому городу имени Санкт-Петербург… Замшевая перчатка Галины Старовойтовой, которая до сих пор чуть слышно благоухает ее духами… Католический крестик Глеба Якунина, подаренный мне нашим демократическим Аввакумом… Сухая роза из того букета, что мне преподнесли восторженные студенты Колумбийского университета…

Белосельцев видел сквозь стекло собрание вещиц, сохраняемых для потомства честолюбивым хозяином, и каждая из них была памятным знаком его, Белосельцева, несчастий, когда умерщвлялась бессильная страна и множество непрерывных казней убивало армию, партию, центры державной власти, порождая ликование губителей и горе казнимых.

– Это бесценная коллекция, – тонко польстил Астрос. – На аукционе «Сотби» за нее вы получите несметные деньги.

– Это после моей смерти, – со светлой печалью произнес Граммофончик. – Ей ведь нужно на что-нибудь жить, – указал он, понизив голос, на соседнюю комнату, где мелькала тень хозяйки.

– Ваша меланхолия разрывает мне сердце, – пылко возразил Астрос, запрещая разговоры о смерти. – Мы пришли, чтобы сказать, как вы нужны, как мы ждем вашего возвращения.

– Увы, невозможно дважды ступить в одну реку, как говаривали древние, – умудренно ответил Граммофончик, снисходительно, с высоты своего горького опыта взирая на пылкого Астроса. – Людям свойственна неблагодарность. Им свойственно забывать первопроходцев. Мы, демократы первой волны, беззаветно и жертвенно бросились на штыки КГБ, на атомные бомбы и ракеты Красной Империи, на беспощадный аппарат партийного подавления. И мы победили. Мы, рыцари свободы, романтики демократии, прогнали красного дракона. Рисковали жизнями, готовы были идти в тюрьму, не устрашились яда и пуль. Помню, как с Сахаровым мы пришли к Горбачеву, сказали ему: «Решайтесь! Либо вы войдете в историю как великий гуманист и преобразователь, либо вас бесславно погребут под обломками рухнувшего коммунизма». Мы предупреждали его о возможности путча. Он раздумывал, он мучился, он решился. Где они теперь, беззаветные герои демократической революции? Апостолы свободы? Сахаров не выдержал величайшего напряжения и был умерщвлен этим агрессивно-послушным, желавшим его смерти большинством. Галю Старовойтову жестоко убили в подъезде, ее, бескорыстную, святую, предсказавшую свою трагическую гибель. Я оклеветан, попран, мое доброе имя на устах неблагодарной толпы, которую я освободил из плена самой жестокой в мире диктатуры, вывел из тьмы на свет. Вместо нас пришли циничные люди, прикрытые тогой демократии. Дельцы, махинаторы, переодетые коммунисты, тайные фашисты. Они делают все, чтобы нас забыли, вычеркнули из учебников, стерли наши имена на скрижалях демократии. Чтобы никто не положил на нашу могилу розу признательности… – Граммофончик побледнел, прижал к сердцу руку, слушая больные перебои. В его глазах заблестели слезы, и он на время умолк, не в силах справиться с горьким волнением.

– Вы правы, – Астрос бережно коснулся его побледневшей руки, – фашисты и коммунисты, сплоченные ненавистью к нам, демократам, хотят взять реванш. Они просачиваются во власть, в губернаторы, в министры, протаптывают тропинку в Кремль. Грядет ползучий переворот, организуемый тайными агентами КГБ, внедренными во все сферы жизни. Именно оно, тайное подполье Дзержинского, возводит к вершинам власти Избранника. Вы знаете его хорошо, он вместе с вами работал. Вы дали ему прибежище, дали старт его новой карьере. Кто он такой, Избранник?

Граммофончик совладал с волнением. Оставил без ответа вопрос Астроса, продолжая свою печальную исповедь.

– В Париже, куда я укрылся от гонителей, я жил в чудесном старинном доме на бульваре Капуцинов. Я любил выходить на балкон в голубые весенние сумерки, смотреть, как бегут подо мной непрерывные огни автомобилей, мерцают проблески реклам и в легком дожде, как белые свечи, цветут каштаны, совсем как на картинах Писсарро. Я держал в руках рюмку моего любимого коньяка «Камю», делал маленькие глотки и думал о России. О ее страстном стремлении в Европу. Она похожа на белую лебедь, вырывающуюся из каменного монолита. Мой Петербург, так похожий на Париж, звал меня. Я писал стихи о Париже и Петербурге. Набросал эскиз памятника первым демократам России, который, быть может, возведут на Марсовом поле. Я решил вернуться в Россию, где меня могли ждать тюрьма и поругание. Моим хулителям я мысленно читал стихи Бальмонта: «Тише, тише совлекайте с прежних идолов покровы. Слишком долго вы молились, не померкнет прежний свет…» – Граммофончик мечтательно закрыл глаза, покачивая головой, словно снова стоял на парижском балконе, смотрел на вечерний бульвар Капуцинов и видел блистающий Невский проспект, золотую иглу Адмиралтейства.

В глубине синих выпуклых глаз Астроса мерцало тонкое золото, похожее на блесну. Граммофончик был упоен, умягчен, сентиментально изнежен и беззащитен. Как наивная прудовая рыба, уже заглотнул брошенную ему наживку. Астрос, опытный рыбак и добытчик, еще не подсекал, не дергал леску, не всаживал в рыбью губу жало крючка. Он осторожно и нежно вел, увлекая добычу из глубины на мелководье.

– Я знаю, вернувшись в Россию, вы пришли к Избраннику. Предложили ему свои услуги. Просили дать вам должность министра юстиции, на которой вы бы могли продолжить служение. Используя свой огромный юридический опыт, свой авторитет в демократических кругах, строить правовое государство. И вы получили сухой, оскорбительный отказ. Вот она, благодарность за все благодеяния, которые вы для него совершили.

Белосельцев видел, как гибнет Граммофончик. Самовлюбленный, ослепленный своим величием, не способный слышать тихих рокотов приближающейся беды, уловить легкой тени пронесшейся смертельной опасности, он был обречен. Белосельцеву не было его жаль, ибо этот экзальтированный баловень, напоминавший трескучий и негреющий бенгальский огонь, был причиной неисчислимых несчастий, постигших Родину. Но Белосельцеву, молчаливо созерцавшему встречу Астроса и Граммофончика, было странно сознавать, что он присутствует при загадочной, воспроизводимой в истории закономерности, согласно которой революция пожирает своих детей. Граммофончик был избалованное дитя революции, счастливчик, без труда сорвавший с ветки перезревшее яблоко власти. И пока он жадно грыз сочный румяный плод, его самого сгрызали. Пока он всаживал свои острые зубы в сладкую медовую мякоть, его ноги и торс исчезали в пасти зубастого хищника. Он проваливался в жаркое мокрое чрево, полное ядовитого сока. Этим хищником был Астрос, в его пухлом животике, окутанный желудочной слизью, переваривался Граммофончик, еще не подозревавший о том, что он