Сердце женщины - Мухаммед Паруси Матви

меня долетает слух о каком-нибудь убийстве или кровопролитии, мне сразу начинает казаться, что честь приложила здесь свою руку. Если бы меня кто-нибудь спросил о тайне этой связи между словом, которое говорит о величии и благородстве, и словом, указывающим на крайнюю степень варварства и дикости, то я бы в ответ смог привести лишь замечательный стих аль-Мутанабби{52}, запомнившийся мне еще с той поры, когда я был школьником, не понимавшим и четырех пятых из того, что заучивал наизусть:

Честь не избавить от позора,

Пока его не смоет кровь!

Однажды я пробирался по узким переулкам квартала аль-Фадль{53}, похожим на лабиринт со множеством поворотов. Я не сомневаюсь, что тот, кто не жил здесь, как бы он ни был умен и сообразителен, не смог бы выбраться один из этих переулков, если не прошел по ним с провожатым по крайней мере раз пять.

В недоумении я брел наугад, стараясь найти какой-нибудь выход из этой ловушки, в которую нечаянно попал, и едва мне начинало казаться, будто я уже выбрался из нее, как я убеждался, что нахожусь в самом центре. И вдруг мне вспомнился этот самый стих. Меня поразило, что он пришел мне на память, когда я блуждал в этом лабиринте. Я попробовал разобраться, где началась та цепь ассоциаций, которая привела мою мысль к этому стиху.

«Быть может, кто-нибудь из прохожих произнес слово «честь», — сказал я себе, — Я не обратил на него внимания, но слух уловил его, а смысл перешел в сознание через ощущение». Наверное, так оно и было.

Не прошло и мгновения, как я убедился, что моя догадка была правильной. Мимо спешил широкоплечий человек, одетый в грязную рубаху, с большой джаравией на голове. Он говорил своему спутнику:

— Это вопрос чести!

Спустя минуту я увидел огромную толпу торопившихся куда-то мужчин, а позади них целую кучу ребятишек. Впереди всех шел полицейский. Этот поток увлек меня за собой. Минуты через четыре я увидел конец переулка. Там была страшная давка. Не успел я подойти, как слова о чести, подобно вихрю из стрел, окружили меня, и я с тревогой ожидал, что увижу после этого кровь.

А вот и кровь! О Аллах! Есть ли зрелище более страшное… нет, более отвратительное?

Кровь текла по земле. Ее брызги разлетелись далеко в стороны и запятнали стены. Я увидел, как полицейский положил свою тяжелую руку на плечо какого-то человека с обнаженной головой. В глазах этого человека, казалось, сверкали искры преступления.

— Мой палец запачкался, и я отрубил его! — громко кричал он.

Мне захотелось крикнуть в лицо этому глупцу:

— Чего же ты не вымыл его, вместо того чтобы рубить?

Но я проглотил свои слова: волосы у меня на голове зашевелились от ужаса, когда мой взгляд упал на его «палец».

Он говорил иносказательно: его «палец» — была девушка лет пятнадцати, в расцвете сил и молодости, которая, раскинувшись, лежала на земле. Лицо ее, перепачканное пылью, искажала гримаса безумного страха. Тем не менее это юное личико было так нежно, так приятно и женственно! Но кровь сочилась из ее маленького рта, пачкала нежные губы, заливала маленький нос и стекала по подбородку. Ее большие прекрасные глаза были широко открыты, как у испуганного ребенка; густые пышные волосы, забрызганные кровью, рассыпались по плечам. Округлая левая грудь была обнажена, и под ней виднелись две багровые, кровоточащие раны.

Мои нервы были потрясены, чувства взбудоражены, а рассудок изнемогал от этого зрелища. И я не мог определить, что именно из всего этого так сильно подействовало на меня: ярко-красная кровь, лицо девушки в уличной пыли или эта сраженная красота. Мне было ясно: только я один чувствовал жалость и сострадание к этой несчастной. Все ругали и оскорбляли ее. Одни, не колеблясь, плевали на труп или пинали его ногами, другие старались утешить и ободрить убийцу. Все были возбуждены до такой степени, что я боялся, как бы они не устроили демонстрацию во имя спасения преступника от рук правосудия.

Пришли люди с носилками, чтобы унести тело; преступника повели в участок, и толпа разошлась. Каждый пошел своей дорогой. Осталось лишь несколько человек, не успевших еще за это короткое время насытиться видом крови или удовлетворить свое любопытство.

Я спросил одного из присутствующих, как пройти на главную улицу. Тот велел мне следовать за ним, так как он тоже направлялся туда. К нему присоединился еще один, и оба они стали на ходу обмениваться мнениями и обсуждать подробности происшествия.

— Слава герою! — начал тот, у которого голос был погрубее. — Он быстро смыл позор! Я тоже был в кофейне, когда он поссорился с Исмаилом. Тот стал его срамить: «Отправляйся к себе домой и полюбуйся, как твоя сестра любезничает с Джуду аль-Хело!» Услышав это оскорбление и увидев, что присутствующие смеются над ним, Хамд бросился домой как безумный. Некоторые побежали следом; я тоже. Мы увидели Зейнаб, сестру Хамда, — она развешивала белье на крыше. А Джуду тоже был на крыше своего дома — ты ведь знаешь, что через стену между их домами можно перешагнуть, — так что Зейнаб и Джуду были совсем рядом, их разделяла только маленькая стенка! Они оба громко смеялись. Едва Хамд увидел это, как его охватила ярость. Он выхватил из рук матери кухонный нож и бросился вверх по лестнице. Не дав опомниться, он схватил Зейнаб за косы и ударил ее ножом в шею. Потом он поволок ее вниз по лестнице… Ох и кричала же она! Потом он еще раз ударил ее ножом в грудь. Тут она рванулась изо всех сил, оставила у него в руке часть своих волос и кинулась к двери. Но он ее догнал-таки по дороге и прикончил.

Когда мой провожатый умолк, я не удержался и спросил его:

— Но неужели того, что вы видели, достаточно, чтобы заподозрить эту несчастную и убить ее?

— Честь — это тонкая штука, эфенди, — ответил он мрачно. — И счастлив тот, у кого не живет в доме женщина! Я не знаю, зачем Аллах создал нас так, что мы не можем без них обходиться. Женщины вечно приносят с собой всякие несчастья.

— Это правда, эфенди, — добавил его приятель. — Я частенько замечал, как Джуду и Зейнаб болтали друг с другом при каждом удобном случае, как это нередко бывает у нас, у простых людей. Это не вызывало у меня никаких подозрений. Но когда затрагивается честь, тут уж дело другое! Все остальное становится тогда неважным!

Я