Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Выгода же какая ж из того будет, не дойду я до того никак!

– А вот какая: во-первых, выходить они на барьер не выйдут, а разговор об этом такой пустим, что до Москвы и до самого Петербурга дойдет, постараться можно… В газеты коррепонденцию с места такого рода пустим, что вся, мол, история вышла из соперничества двух противников, претендующих равно на руку дочери одного известного здешнего сахарозаводчика и аристократа… Понял теперь?

И Свищов подмигнул с торжествующим выражением на лице.

На лице его слушателя выразилось в свою очередь удовольствие:

– Штука сия добрая есть! Нашему магнату не понравится…

– Так даже не понравится, что как узнает он об этом, то велит своим лакеям рыцарей наших за порог к себе не пускать.

– Так ведь ты же сам повез к нему сего твоего графа? – возразил на это изумленным тоном Степан Акимович.

– Повез!.. Мало того, – примолвил, похваляясь, Свищов, – так даже навинтил я его, что у него теперь из головы не вышибить, что должен он непременно присвататься к Троекуровой дочери.

– Как он теперь свататься будет, коли ты сам так устроить хотишь, чтобы тот его к себе не пускал?

– На то и веду, чтобы так вышло.

– Не разумею, хоть убей!

И Троженков недоумело пожал плечами.

«Московский браво» поглядел на него с видом сожаления:

– Эх, как посмотрю на тебя, умен ты, да не совсем. Так слушай! Приехал этот господин сюда из Питера в надежде чрез дворянские выборы карьеру себе сделать. Графство себе какое-то ледащее добыл, именье наследовал порядочное, от природы туп: в силу всего этого аристократом себя почитает.

– Так! – подтвердил Степан Акимович.

– В башке его, значит, первым делом сложилось, что должен он здесь войти в знакомство и дружбу с такими же аристократами, каким почитает он себя сам, и, разумеется, первым нумером является тут Троекуров, он о нем еще в Петербурге слышал. На железной дороге, как ехали мы с ним сюда, подробно меня расспрашивал, что и как, и что непременно хочет быть у него. «Вы, мол, с ним знакомы?» – «Знаком». – «Можете меня представить?» – «С удовольствием». И действительно, я с удовольствием, и насчет тоже женитьбы его с барышней такую пену ему сбил… Потому все равно, он не чрез меня, так чрез предводителя, или сам поехал бы просто, «представился бы». И, разумеется, обратился бы сейчас в послушного сателлита, безвольно вращающегося вокруг того же генеральского солнца. В магнатском лагере было бы лишь одним голосом больше… А мы на него расчет свой должны вести.

– Какой расчет?

– А такой, что чем больше надеется он теперь на дружбу и даже родство с Троекуровым, тем злее станет он на него, когда ему там дверь пред носом захлопнут. Понял?

– Понял! А опосля что?

– «А опосля», – передразнил его Свищов, – он натурально душою и телом перекинется со злости к нашей партии.

– Добре! А там что?

– А там то, что мы его в предводители выберем.

– И выберем, и будь ты в этом благонадежен.

Глаза так и загорелись у Свищова: старик Юшков за дряхлостью лет, может, и сам откажется, а может, и не доживет до новых выборов. А если и захочет опять баллотироваться, так тут железная дорога наша ему поперек дороги ляжет.

– И он на нее не согласен? – спросил живо Троженков.

– Разумеется; с генералом одна душа у них, как всегда. Тот так прямо при нем мне и сказал: «Мы с Павлом Григорьевичем, говорит, и на сей раз, вероятно, во мнении не разойдемся». А олух старый головой кивает: «Само собою», – говорит.

– Оппозиция, значит, полная нам будет?

– На их же шею… А потому, понимешь, половина их партии, коли еще не более, перейдет в этом вопросе на нашу сторону. Кто себе враг, а тут один дурак не поймет, что выгоду может себе, почитай, каждый выкроить из такого дела, где миллионы потекут в губернии. Кого прямо заинтересовать можно, а кто на доставках будет рассчитывать пользу себе получить: кирпич, камни, шпалы, стройка будок и станций, продовольствие рабочих, продажа вина… Кабаков что ты одних новых по линии поставишь, многоуважаемый! – воскликнул он с новым смехом, ударяя в порыве восторга приятеля своего по плечу с такою силой, что тот даже вскрикнул:

– А ну тебя, сиволапого! – и принялся тереть плечо ладонью. – Выгоду, конечно, каждый свою понять должен, – подтвердил он по некотором молчании, – и они могут действительно на выборах в меньшинстве остаться.

– А как когда мы им представим человека нового, петербургского камергера… Да и самый этот титул, что конечно, говорю опять, гроша в сущности не стоит, а на уездную-то массу все же эффект он свой произведет… А как еще шепнуть ловко, что он-де нарочно прислан сюда из Петербурга известною особой, – подчеркнул таинственным тоном Свищов, – которой ни в чем отказа не может быть, чтобы добиться для формы заявления земства насчет этой дороги… Так если всю эту обстановку устроить надлежащим образом, можем мы их сломить, как ты полагаешь?

Он говорил спешно, обрывисто, с лихорадочным оживлением, весь словно приподнятый накипью назревшего в нем интрижного замысла.

Троженков, видимо разожженный горячностью речей приятеля, покачивался на своем стуле, раздумывая и соображая:

– Д-да, – выговорил он наконец, – может пройти, может… Выберут в предводители, чтоб он на земском собрании председал по этому самому вопросу… Даже скромным большинством пройти может, – как бы уже про себя промолвил он чрез миг, потирая себе руки нервным движением.

– То-то же, дошел, наконец, своим умом! Ну, а теперь посылай скорее лошадей мне нанять; хочу еще сегодня поднести картель другу моему Степе Говорилову.

– В ночь приедешь; спать уж он будет.

– А я его с постели подниму: пусть терзается от страха смертного! – злорадно отозвался на это «московский браво».

XVIII

Пошла стряпня, рукава встряхня!

Пословица.

Троженков ошибался: Степа Острометов еще не спал, когда под крыльцо его деревенского дома подъехал, еле-еле дотащившись до него на скверных крестьянских лошаденках, Свищов.

Степа, в халате, всклоченный, с помятою еще после вчерашней попойки физиономией, ужинал или, вернее, обедал, так как поднялся с постели часу в девятом вечера, в своем кабинете, в компании некоего соседа своего и приятеля, «отставного унтер-офицера из дворян» (таких немало развелось в наши дни), по фамилии Плеханова, малого лет двадцати пяти, с красненьким как яблочко, безбородым личиком и румяными губками рта, похожего на пуговку. Пред ними лежали на тарелках обглоданные остатки только