Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

он чувствовал, были холодны и недвижны, как ледяная глыба; руки дрожали, вся кровь приливала к сердцу, и оно мучительно, невыносимо билось у него в груди. A пред внутренними очами, in the mind’s еуе, по выражению Гамлета, – пробегали картины одна другой страшнее… Вот он стоит на полянке в лесу… Заря, птички поют, утренние лучи играют и трепещут по распускающимся листьям берез, и так мирно кругом, таким счастьем и довольством дышит эта нарождающаяся жизнь весны… A против него, о ужас! стоит «петербургский граф» со своим желтым «чиновничьим лицом» и наводит на него пистолет, – какой-то длинный, ужасно длинный пистолет, по ярко-гладкому стволу которого искрится ослепительная струйка света, и от нее он, Степа, не может оторвать глаз своих… A Свищов рядом, в нескольких шагах, накручивая ус на палец, считает каким-то медленным, роковым, беспощадным голосом: «Раз, два, три!..» Дым, выстрел, что-то толкнуло его в грудь… Он падает и слышит, как бы в самой глубине уха своего слышит испуганный крик Плеханова: «Прямо в сердце, наповал, убит!», и все это так живо представлялось ему, так реально, чуть не осязательно… Недаром высшею волей Неба дана была Степе артистическая натура.

Ледяная дрожь пробегала по всему его телу… Он уставил локти на стол и уронил в ладони лицо, по которому ручьем внезапно полились из его глаз жгучие, неотразимые слезы…

Но вот, как-то вдруг нежданно, слезы иссякли, лицо отделилось от рук, Степа каким-то приободренным и как бы вопросительным взглядом прищурился на дальний, полуисчезавший во мраке угол просторной комнаты – и в кончиках губ его заиграло что-то похожее на лукавую улыбку.

– Эй! – кликнул он. – Кто там?

Из передней на зов этот вышел полусонный слуга.

– Чего прикажете?

– Осветить, что это за темь здесь! Лампу зажги и принеси сюда!

Голос Степы звучал теперь властно и повелительно, как у человека, стоявшего в полном обладании своего я… Он пододвинул к себе одинокую свечу, остававшуюся на столе, закурил о пламя ее папироску и, откинувшись в спинку своего седалища, принялся пускать кольца дыма вверх, в совершенно уже терпеливом теперь ожидании окончания переговоров секундантов.

Слуга внес зажженную лампу и поставил ее на стол.

– Хорошо, можешь удалиться, – уронил Степа.

«А вот они!» – сказал он себе с новым невольным биением сердца, услыхав шаги входивших из соседней комнаты в кабинет Свищова и Плеханова.

– Ну, чем же вы решили, господа? – спросил он, беззаботно затягиваясь и закидывая ногу одну на другую. – Считаю нужным сказать вам, cher monsieur Swistehof, – прибавил он с театральным жестом, – что я наперед согласен на все условия вашего графа, так как он, судя по его письму, почитает себя обиженным и ему поэтому предоставляется, по правилам дуэли, предлагать их.

– Мы уже все решили, Степа, все. Отлично будет! – заявил, радостно разводя руками, Плеханов. – Барьер на двадцать шагов; каждый из вас может пройти пять шагов вперед, a стрелять по сигналу… У меня и пистолеты есть, настоящие, кавалерийские, надо их только почистить отдать, заржавели очень, в кладовой они у меня, сыро там очень… Я в город для этого съезжу, там у меня охотник есть знакомый, Кондратий… Отлично будет все, Степа, отлично!

Степа слушал, глядя по сторонам и позевывая с видом человека, которому прежде всего смертельно спать хочется.

– Очень хорошо, – лениво произнес он, слегка потягиваясь.

«Да он, черт его возьми, совсем молодцом держится! – говорил себе Свищов, мрачно и безмолвно поглядывая на него в это время, – клялся я тому и божился, что струсит он непременно и будет на месте прощения у него просить, a тут, пожалуй, окажется, что тот со страха в Петербург удерет… Уж очень глупо выйдет в таком случае…»

– Нам остается поэтому решить только насчет времени и места, – сказал он громко.

– Когда угодно, исключая завтрашнего дня, – поспешно ответил Острометов, – вы понимаете, надо же иметь время сделать кое-какие распоряжения на случай… – он как бы не счел нужным договорить. – A затем когда вам угодно!

– Насчет места, – начал опять секундант графа Снядецкого-Лупандина, – я предложил бы для удобства противников среднее расстояние entre leurs résidences respectives1, – ввернул он почему-то по-французски, – a именно, лесок в имении общего знакомого нашего Степана Акимовича Троженкова, будто самою природой устроенный для подобного рода приятного времяпрепровождения, – уже несколько игриво объяснил он.

– Мне все равно, – промолвил все с тем же джентльменским равнодушием Степа, – всякое место годится pour se couper la gorge2, – щегольнул и он подходящею ad hoc3 французскою фразой.

Свищов отвечал на это поклоном по всем правилам рыцарского обычая: апробую, мол, и хвалю. Разговаривать дальше было не о чем. Свищов кашлянул, поклонился еще раз:

– Мне остается затем, – проговорил он, выдерживая до конца принятую им на себя официальную роль, – пожелать вам доброй ночи и вернуться к пославшему меня, который уже решит окончательно, в какой именно день быть предстоящей между вами встрече. Я буду иметь честь, – обратился он к Плеханову, – известить вас об этом письменно никак не позднее завтрашнего вечера.

– Отлично, отлично будет! – блаженно заголосил тот. – Я рано утром съезжу в город к Кондратию с пистолетами и пуль у него возьму, и всего…

– Да, сделайте милость, это уж на вас возлагается; у графа никакого оружия нет, a у меня револьвер один, – с этим выходить в дуэли не полагается.

– Не полагается, – поспешил подтвердить «отставной унтер-офицер» с видом знатока, – как можно с револьвером! Смешно даже…

И он залился вдруг раскатистым, тоненьким смехом, похожим, впрочем, более на крысий писк, чем на настоящий человеческий смех.

– Итак, имею честь кланяться, господа! – сурово произнес «le général Suichef», как бы протестуя этим тоном против неприличной в такую минуту веселости.

Он кивнул присутствующим коротким кивком, повернулся и зашагал по направлению к передней, весьма недовольный в душе результатом своего бранного посольства.

– Вы могли бы переночевать у меня, – крикнул ему вслед хозяин дома, – a то что же вам ночью ехать.

– Позвольте на сей раз отклонить ваше гостеприимное предложение, – ответил на это с достоинством тот, – я уже имел случай заметить вам, что в настоящую минуту обязан забыть мои личные, как давнишнего знакомого вашего, отношения к вам… Sauf à les reprendre plus tard4, если вам угодно будет, – милостиво заявил он в заключение и вышел на этой фразе с победным лицом в переднюю.

Плеханов выбежал провожать его в переднюю, но Степа не счел нужным сделать то же. Он остался сидеть на своем стуле, придав теперь лицу своему новое, печально-вдумчивое выражение, имевшее в его расчете произвести надлежащее впечатление на приятеля, так