Карта Анны - Марек Шинделка

было в моде во всем мире лет пятнадцать назад. Солист хватался за микрофонную стойку, старательно шатался по сцене, чтобы показать, что он не совсем трезв, старательно тряс головой, откидывая назад длинную черную челку, которая спадала на глаза, старательно пел по-английски, пытаясь имитировать произношение, которое он так долго оттачивал в одном из гаражей этого южночешского городка. Публика старательно делала то, что, согласно общему представлению, и должна делать: трясла головами, хлопала ладонями по бедрам в такт музыке, робко притаптывала ногами, то тут, то там какой-нибудь смельчак вздымал палец высоко вверх, пару раз потрясал им над толпой, отсчитывая ритм, но сразу же испуганно опускал вниз, будто погрозив самому себе. Все искоса (непонятно — с усмешкой, отвращением или восхищением) поглядывали на парня, который бесновался у самой сцены с бутылкой в руке: падал, подпрыгивал, всячески демонстрируя эйфорию (к сожалению, было заметно, как из-под растрепанных волос то и дело зыркает его глаз, проверяя, не осталась ли его эйфория без внимания).

Большая часть публики была примерно того же возраста, что и анархистка. Непонятные существа, скитающиеся по ничьей земле. «Почему столько детей поклоняются боли?» — спрашивала себя Андреа. Культ боли, царящий повсеместно в детских, в фисташково-зеленых новостройках. В хоромах, опутанных ипотекой, словно паутиной. Родители до кровавого пота трудятся над собственной мечтой, над счастьем, воплощенным в ребенке. А ребенок тем временем в своей спальне взывает к смерти и хаосу, воплощенных в рок-музыканте, который мучительно взирает с плаката на стене.

Андреа стояла в стороне и видела все это как за стеклом. Рядом напивался Матей, будто исполняя какую-то миссию. Он отлепился от стены и неуверенным шагом проследовал обратно к бару. Андреа улучила момент и вышла на улицу. Глубоко вдохнула ночной воздух, в котором уже чувствовалась роса. На пустом перекрестке зачем-то сменяли друг друга огни светофора. На поребрике сидела девушка, уставившись взглядом в асфальт. От нее веяло плачем. Слабая тупая пульсация в слезных каналах.

— Сигареты не будет? — спросила Андреа.

Девушка молча вынула из кармана почти полную пачку.

— Оставь себе, — сказала она, протягивая сигареты вперед не глядя.

Андреа улыбнулась и села на поребрик рядом с ней. Закурила. Глубоко затянулась. Выпустила дым.

— Впервые за два года, — произнесла Андреа.

— Жалко.

Андреа улыбнулась.

— Я просто хотела кое-что вспомнить.

— Что?

— Не помню, какой у них был вкус.

— Сколько тебе?

— Тридцать один.

Девушка только сейчас подняла глаза.

— Выглядишь моложе.

— Я знаю, — усмехнулась Андреа.

Она протянула бумажный платочек, чтобы девушка высморкалась, потом еще один, а потом легонько коснулась пальцем собственного лица, показывая, словно в зеркале, где потекла тушь.

— Получше?

Девушка кивнула.

— Не страдай ты так из-за него, он того не стоит…

— Идиот.

Андреа кивнула.

— Хотела бы я встретить того, кто будет меня понимать. Кто будет чувствовать, что мне действительно нужно.

Андреа горько усмехнулась. Докурила и отбросила окурок в сторону. Ей вообще не понравилось, дым лез ей в глаза.

Они сидели молча.

— Ты местная? — спросила наконец девушка.

Андреа покачала головой.

— У меня здесь было одно дело. Я скоро уезжаю. Наверное, насовсем. Нашла работу за границей.

— Решила начать все сначала? — спросила девушка, но было видно, что думает она о другом.

— Вроде того, — пожала Андреа плечами.

Она будто хотела добавить еще что-то, но промолчала. Только большим и указательным пальцем помассировала глаза, соскользнула к переносице, стиснула ее, а потом провела ладонью по лицу, как слепые, когда изучают, кто стоит перед ними. Девушка повернулась к ней, держа на весу руку с бумажным платочком.

— Просто иногда наступает время все поменять, — сказала Андреа, взяла у девушки платочек и аккуратно стерла с ее лица последние остатки косметики.

— Ну вот, — улыбнулась она и внимательно посмотрела на девушку.

Та была прекрасна. Только длинные волосы, за которыми она пряталась, как за занавеской, мешали ее красоте засиять в полную силу. Андреа погладила девушку по щеке тыльной стороной ладони, коснулась ее волос, пропустила пряди между пальцами. Потом скрутила волосы на затылке, прижала их и свободной рукой залезла к себе в карман. Открыла коробочку, достала заколку с тремя красными цветочками и закрепила ею прическу.

— Идеально, — подытожила Андреа.

Девушка посмотрелась в стекло и увидела себя, словно в первый раз. Нежные скулы, глубокие глаза, губы. Все на месте. Она была красива. Была готова.

— Мне уже пора, — улыбнулась Андреа.

— Пора? — девушка погрустнела, протянула руки к затылку, чтобы вернуть заколку, но Андреа жестом остановила ее.

— Нет, оставь, это тебе.

Девушка улыбнулась.

— Мы еще встретимся?

— Не знаю, я скоро уже уеду, — ответила Андреа. — Напиши мне свой телефон.

Андреа вытащила из сумки ручку, и девушка на пачке сигарет написала свой номер.

Они обнялись и поцеловали друг друга в щеку. Андреа помахала на прощание, и ночная улица, отраженная в стеклянной двери, закрылась за ней.

Матей едва стоял на ногах, повторял, что жить без Андреа не может, и нес всякую чушь. Она нашла его везде стойки. Концерт заканчивался, оставшиеся зрители стояли кучками в свете прожекторов или же покидали зал, лавируя между пластиковыми стаканчиками; ноги прилипали к полу, на сцене какой-то пацан в наушниках поставил на двух граммофонах треск и шум.

Они шли по пустому городу, было чуть-чуть за полночь. Со стороны трудно было сказать, кто кого ведет. На пустынный автовокзал медленно вкатывался светящийся параллелепипед автобуса. Андреа вынула из кармана пачку сигарет, оторвала от нее крышку с номером телефона и, прежде чем зайти в автобус, протянула ее Матею.

— Напиши мне завтра что-нибудь приятное, — попросила она.

Матей сжал в кулаке картонку с телефонным номером, как будто это был драгоценный камень. Двери, шипя, закрылись, и автобус, полный спящих людей, с грохотом скрылся в темноте.

ЭСТАФЕТА

В поезд вошла девушка. Собственно, не то чтобы девушка — наверное, ей было около тридцати. Но что-то в ее облике, в ее манере держаться, вопреки очертаниям тела, оставалось девчачьим. Вокруг глаз — мелкие морщинки, но не от возраста, а от смеха. Девушка явно любила смеяться и смеялась много, в ней вообще угадывалось что-то истеричное. В жестах сквозила неразборчивость, нетерпеливость, даже грубость. Всё в ней было горючим. Каждое движение могло обернуться взрывом. Почему-то я возненавидел ее с той самой минуты, как она появилась в купе.

Войдя, девушка указала рукой на сумку, занимавшую сиденье, и, хотя свободных мест в поезде было много, попросила пожилую женщину, сидевшую у окна, сумку убрать. Девушка стояла посреди купе и с какой-то нервозностью, в которой читалась агрессия, показывала на