Книга Гусыни - Июнь Ли

Я сказала, что с удовольствием поехала бы в Париж, и родителям, похоже, больше нечего было добавить. Мать, вероятно, думала о том, что нужно закончить прополку. Если гости у нас задержатся, она может попросить меня приготовить ужин, а сама закончит работу в огороде. Отец ответил, что они разрешают месье Шастену организовать поездку, а месье Дево сказал, что поможет мне и непременно обсудит с моими родителями все, что касается моего будущего. Они поблагодарили его. Возможно, они обрадовались бы чему угодно, лишь бы это отличало меня от Фабьенны. Она им не нравилась. Они считали ее грубой и неуправляемой. Однажды я случайно услышала, как мать говорит моему отцу об отце Фабьенны: «Гастон так распустил Фабьенну, что скоро она превратится в еще одну Джолин». Мой отец согласился и сказал, что, если бы Джолин осталась жива, сейчас у нее был бы целый выводок распущенных ублюдков. При упоминании Джолин мать прошептала молитву.

Месье Шастен спросил меня, чем я собираюсь заниматься летом. Поколебавшись, я ответила, что пишу еще одну книгу. Он вопросительно посмотрел на месье Дево. Меня обрадовало и позабавило, как месье Дево, который ничего не знал о нашей новой книге, вынужден был на ходу придумывать, что бы такого умного сказать. Он объяснил месье Шастену, что не сообщил ему об этом раньше, поскольку хотел, чтобы он услышал новость от меня.

♦

– Они сказали – в сентябре? Идеально. Мы можем закончить летом. Когда поедешь в Париж, можешь бросить несколько намеков о новой книге, – предложила Фабьенна позже в тот вечер, когда я рассказала ей о приезде парижан.

Похоже, она не придала особого значения их визиту и договоренности о моей встрече с прессой. Она мастерила ивовую свистульку: отре́зала веточку нужной длины, затем аккуратно ее скрутила. У нее это хорошо получалось. Мои руки были неловкими, и я либо ломала веточки, либо теряла терпение, прежде чем удавалось искусно отделить нежную сердцевину от зеленой коры.

– Почему ты не хочешь, чтобы на книге было твое имя? – спросила я. – Мы можем сказать месье Шастену, что написали рассказы вместе. Еще не поздно.

– На книге должно стоять только одно имя, – сказала Фабьенна.

– Почему не два?

Фабьенна промолчала. Неужели я, наконец, задала вопрос, на который она не могла ответить?

– Почему на ней не может стоять только твое имя? – уточнила я.

– Ты записала рассказы, – сказала она.

– А ты их сочинила.

– Мне не интересно быть автором.

– Почему?

– Меня устраивает быть собой.

«Это не может быть правдой», – подумала я, и все же, кем еще могла быть Фабьенна? Девочки в школе были неинтересными: поменяйте одежду одной девочки на одежду другой, поменяйте родителей одной девочки на родителей другой, и что изменится? Все девочки, кроме меня, хотели одного и того же: пару чулок, чтобы ноги не выглядели голыми и детскими в унизительных коротких носках; блокнотов получше, чтобы записывать тексты песен, приторные слова о мечтах, любовях и сердцах; получать похвалы от учителей и, что еще важнее, пользоваться восхищением и вызывать зависть у других; привлекать внимание подходящих мальчиков. Я стала бы одной из них, если бы в моей жизни не было Фабьенны. Какой это было бы трагедией – жить взаимозаменяемой жизнью, искать взаимозаменяемых эмоций.

– Ты похожа на грустную картофелину, – сказала Фабьенна. – В чем дело?

– Просто думаю, как жаль, что ты не хочешь, чтобы на книге стояло твое имя.

– Жаль было бы, если бы я этого хотела, – возразила Фабьенна. – Неужели ты не понимаешь?

– Нет.

– Ой, ну ты и бестолочь. Допустим, я бы хотела быть автором. Я бы поставила на книге свое имя. Я могла бы сказать людям, что задумала еще несколько книг. Что бы это дало тебе?

– Что ты имеешь в виду?

– Я делаю все это игрой для двоих. Ты говоришь, что в эту игру мог бы играть один человек – я, Фабьенна. Что бы тогда делала ты?

– Я все равно могла бы записывать для тебя твои рассказы, – ответила я.

– Ты правда не понимаешь, да? – спросила Фабьенна. – Насколько сложно записывать то, что уже есть у тебя в голове? Я могла бы делать это сама. Ну и что тогда?

Я замялась, прежде чем ответить:

– Я бы смотрела, как ты будешь автором, и была бы счастлива.

– Нет, тебе было бы грустно, – возразила Фабьенна.

– Грустно?

– Да, – ответила Фабьенна. – Потому что ты не участвовала бы в игре. Книги не имели бы к тебе никакого отношения. И то, что происходило бы со мной, не имело бы к тебе никакого отношения. Неужели не понимаешь?

И тут я поняла. Я и впрямь была идиоткой, если не видела, чего могла лишиться, и не знала, что Фабьенне небезразлично, что я чувствовала бы.

– Поэтому я буду писать книги, и на них будет стоять твое имя. Мы одинаково важны. Нужно сделать так, чтобы ты выглядела правдоподобно, – сказала Фабьенна. – Не вижу, почему бы людям тебе не поверить.

– В каком смысле правдоподобно? – спросила я.

Я вспомнила, как месье Шастен попыхивал сигаретой, ожидая, пока я примусь за чистую страницу. Будут ли еще подобные испытания? Я не рассказала Фабьенне о той странице, которую написала для месье Шастена.

Фабьенна вздохнула:

– Когда мне больше не придется все тебе объяснять?

– Когда я уеду в Париж, – ответила я.

Фабьенна посмотрела на меня с веселым удивлением. Я все время задавала ей вопросы, и в зависимости от настроения она отвечала на них или нет, но ее вопросы никогда не требовали ответа от меня. Она еще раз осторожно подкрутила ивовую веточку – свистулька была готова. Она вложила ее мне в руку.

– Вот, чтобы ты очаровала Париж.

Я хотела сунуть свистульку в рот, чтобы попробовать, но она меня остановила.

– Не двигайся. Я должна убедиться, что ты готова.

Она обхватила мое лицо руками и рассмотрела со всех сторон. Я старалась не следить взглядом за ее лицом. Я задавалась вопросом, поцелует ли она меня. Это был бы не первый наш поцелуй. Когда мы были помладше, мы высовывали языки и соприкасались ими так долго, как только могли выдержать, а потом разражались истерическим смехом. Но это было до того, как умерла мать Фабьенны. После ее смерти мы перестали играть в некоторые из наших самых глупых и сумасбродных игр, и она больше не смеялась как раньше.

– Видишь… – сказала Фабьенна, не отпуская моего лица. – Но ты, конечно, не можешь