Книга Гусыни - Июнь Ли

называлась первая книга. Название придумал месье Дево, добавив эпиграф о том, что мертвые дети остаются самыми счастливыми детьми. Позже, когда книга вышла, в прессе говорили о безжалостной честности каждой страницы, а меня называли жестокой юной летописицей послевоенной жизни с мрачным умом. Я – жестокая? Мой ум – мрачный? Это все равно что называть моих кур бандой грабителей.

Мой ум не был мрачным. Никогда. Нужно быть одержимой смертью, чтобы быть мрачной, точно так же, как нужно быть одержимой любовью, чтобы быть романтичной. Я не мрачная и не романтичная.

В этих рассказах дети, не считая того факта, что в конце все они умерли, жили так же, как мы с Фабьенной. Бестолковые журналисты и критики отказывались видеть, что расстояние между жизнью и смертью всегда короче, чем люди готовы понять. Один лишний шаг, пропущенный вдох – не так уж много нужно, чтобы перейти от жизни к смерти.

А от жизни к жизни? Это долгий путь. Кузены моих гусей, дикие гуси, летают через континент. Люди покидают свои дома ради новых домов, новых городов, новых стран. Но кто может сократить расстояние между двумя людьми, чтобы они могли с уверенностью сказать, что достигли друг друга? В этом смысле Фабьенна, возможно, была одной из немногих, кто творил чудеса. Она превратила меня в себя. Она превратила нас в одного человека.

Когда «Счастливые дети» вышли, в прессе спорили о том, что побудило крестьянскую девочку вроде меня написать книгу. «Честолюбие», – утверждали одни. «Нужда», – заявляли другие. Тогда я не понимала, о чем они говорят, но с тех пор видела, как честолюбие и нужда приводят одних к процветанию, а других к отчаянию. Честолюбие и нужда: я никогда не ощущала остро ни того ни другого. Фабьенной двигало и то и другое, хотя миру показалось бы иначе. Честолюбие заставило бы ее поставить на книге свое имя. Нужда заставила бы ее увидеть материальную выгоду в такой славе. Но это мирской взгляд на вещи. Чего Фабьенна хотела, что было ей абсолютно необходимо, так это заставить что-то произойти. Содрать кору с молодого деревца, чтобы посмотреть, как быстро оно погибнет. Погладить собаку, а потом пнуть ее, просто чтобы насладиться растерянностью и ужасом в глазах несчастного животного. Столкнуть меня в воду, когда я повернусь спиной. Превратить меня в звезду или в цирковую уродку, хотя в цирковую уродку превратила меня не только она. К ней присоединились многие другие, начиная с месье Дево.

♦

В мае месье Дево организовал поездку в Париж. Для двоих – он и я.

– А как же ты? – спросила я Фабьенну, и она велела мне не быть идиоткой.

– Когда книгу опубликуют, на ней будет стоять только твое имя. Мы не хотим сбивать людей с толку.

– Почему ты так уверена, что книгу кто-то опубликует? – спросила я.

– Так обещал месье Дево, – ответила она.

Мне не хотелось напоминать Фабьенне, что она сама часто давала обещания, большинство из которых выполнять не собиралась. В деревне у нее была репутация лгуньи, но это потому, что люди не знали ее так, как я. Скажем, кто-то искал сбежавшую козу. Если бы вы сказали ему, будто видели, как коза зашла в чужой сарай, вы бы солгали. Фабьенна ни за что бы так не поступила – не потому, что подобная ложь могла привести к обвинениям, ссорам или даже дракам, а потому, что люди, которых так легко одурачить, доставили бы ей меньше удовольствия. Она бы предложила хозяину свою помощь. Сказала бы, что будет высматривать козу, и пообещала, что приведет ее обратно к концу дня. Люди могли ей не верить, но что им оставалось, кроме как заранее поблагодарить в надежде, что она будет в подходящем настроении, чтобы выполнить обещание? Возможно, Фабьенна и не приведет козу, но они знали: она может заставить козу исчезнуть навсегда.

– Но разве ты не хочешь поехать в Париж? – спросила я.

Фабьенна ответила, что для этого еще будет время. Она никуда не спешила. Ей нужно было кое о чем подумать.

– О чем, например? – спросила я.

– «О чем, например», – передразнила она. – О нашей следующей книге, конечно. Когда месье Дево поможет опубликовать эту книгу, мы напишем еще одну, а потом еще.

– В итоге на нашей совести окажется множество мертвых детей, – сказала я и подумала: «Как у пары убийц».

– Я уже говорила тебе, что с мертвыми детьми покончено, – напомнила она.

– О чем же тогда мы напишем дальше?

– Да о чем угодно, – ответила она. – О почтмейстерах. Или о Париже.

– А что насчет Парижа? Как мне там себя вести? – спросила я.

Она сказала, что об этом позаботится месье Дево. Когда я спросила его, он посоветовал мне просто быть собой. От этого не было никакого толку. Я могла быть собой только с Фабьенной. Может ли стена описать свои размеры и текстуру, может ли стена вообще почувствовать, что существует, если от нее не будет постоянно отскакивать мяч?

Месье Дево сходил к моим родителям. Он сообщил им, что я написала книгу и он разослал ее нескольким издателям в Париже.

Он предложил отвезти меня туда, чтобы я с ними познакомилась. «Это может открыть ей дверь в будущее», – объяснил он моим родителям. Вряд ли они внимательно слушали его. После этого они ни разу не спросили меня о книге, которую я написала.

Я была младшей из пяти детей. Возможно, родители меня и любили, но из-за войны и освобождения, из-за неимоверного облегчения от того, что три мои сестры благополучно вышли замуж, и еще из-за ожидания смерти моего брата Жана у них оставалось мало времени, чтобы возлагать надежды на меня. Я была рада, что не придется им врать. Не то чтобы у меня имелись какие-то принципы, мешавшие лгать, но ложь кому-то сделала бы этого человека важным для меня. В те годы единственным человеком, которому я солгала, стала Фабьенна: я убедила ее, что похожа на пустой дом и в голове у меня нет собственных мыслей, а в сердце – чувств.

Тогда я не осознавала, что лгу.

Я никогда не была в Париже. За день до поездки, принеся Жану ужин, я сказала ему, что на следующий день еду в Париж. «Un voyage d’affaires»[2], – сказала я. Эти слова я почерпнула из объявления месье Дево на двери почтового отделения, в котором говорилось, что в четверг оно будет закрыто.

Я заговаривала с Жаном, только чтобы сообщить ему, что еда готова. Возможно, именно поэтому он повернулся ко мне со странным выражением лица.

– Ты вернешься? – спросил он.