Книга Гусыни - Июнь Ли

по стихотворению в день, когда возвращается с почты. Фабьенна спросила, нельзя ли почитать его стихотворения, но он ответил, что нас следует пощадить и он читает их вслух только своим голубям.

– Лучше бы вам держать попугаев, – посоветовала Фабьенна. – Они могли бы читать вам ваши стихи в ответ.

Месье Дево странно посмотрел на нее.

– Вы же знаете, что я шучу, – сказала Фабьенна.

– Я не люблю шуток, – заявил месье Дево. – Шутки бывают колкими.

– Рыболовные крючки тоже колкие, – возразила Фабьенна. – А все-таки рыбам нравится их глотать.

– Я не люблю рыб. Они не разумны, – пояснил месье Дево.

Будь я вспыльчивой, я бы вмешалась и сказала месье Дево, что он глуп, как рыба. Мне не понравилось, как Фабьенна с ним разговаривала – слишком похоже на то, как она разговаривала со мной. Но я не стала им мешать. В доме месье Дево было много углов, куда не достигал свет висящей лампочки; я предпочитала сидеть в одном из таких углов и, пряча лицо в полумраке, разглядывать месье Дево и Фабьенну. Ни тот ни другая не были хороши собой. Наблюдать за его лицом и сознавать, что он уродлив, доставляло мне некоторое удовольствие. Наблюдать за ее лицом и сознавать, что не имеет значения, хорошенькая она или нет, тоже доставляло мне удовольствие.

– Вы называете рыб неразумными, но это потому, что они животные, – сказала Фабьенна. – Животные глупы.

– Некоторые животные умны, – возразил месье Дево. – Например, мои голуби. Я уважаю их так же, как уважаю талантливых людей.

– Ума им хватает, чтобы ворковать над вами.

– Нет, у них очень развитый мозг. Если бы они хотели жить в дикой природе, я бы им позволил.

– Глупо позволять животным решать, чего они хотят, – сказала Фабьенна.

– Осторожно, мадемуазель, – предупредил месье Дево. – Если следовать этой логике, скоро вы договоритесь до того, что глупо позволять людям решать, чего они хотят.

Фабьенна пожала плечами:

– Но что, если ваши голуби однажды решат не возвращаться к вам?

– Этого не случится. Я их знаю, – ответил месье Дево. – А они знают меня.

Фабьенна рассмеялась, и я задрожала от радостного волнения. Другим этот смех мог бы показаться таким же глупым, как смех любой девочки, но никто не знал ее лучше, чем я. Фабьенна смеялась так, только когда собиралась поразвлечься – забросить кошку на крышу, раздавить птичье гнездо в ладони или отпустить гадкую шутку о своей умершей сестре Джолин. Однажды, когда я встречалась с ней после школы, она подкараулила меня и столкнула в ручей, когда лед еще не сошел, и ее звонкий смех был последним, что я услышала, прежде чем прилившая кровь и тающий ручей наполнили мои уши рокотом. Я выбралась на берег, чуть не плача от ярости, но она шикнула на меня и указала на стопку старой одежды, лежавшую у корней дерева. Мой гнев тут же утих. Когда она забросила кошку на крышу, ей хотелось посмотреть, как та дрожит от страха. Когда она задумала уничтожить птичье гнездо, то сделала это потому, что ей хотелось посмотреть, как яйцо падает с высоты ветки, на которой она сидела. Но все-таки она достаточно заботилась обо мне, чтобы подготовить сухую одежду. Судя по тому, что блузка оказалась ниже моих бедер, а штанины волочились по земле, эти вещи принадлежали Джолин.

– Я рада, что ваши голуби вам преданы, – сказала Фабьенна.

Месье Дево кивнул. Он еще не знал, что она может причинить ему боль. Она могла поймать одного из голубей, свернуть ему шею и принести трупик месье Дево, просто чтобы посмотреть на выражение его лица. Чем дольше я думала, тем больше убеждалась, что в этом и состоит план Фабьенны. Мысленно я даже предложила зажарить птицу, чтобы ее смерть не стала напрасной. Принести кости и перья месье Дево было бы достаточным наказанием за его глупую гордость за своих голубей.

Но шли недели, а птицы прилетали и улетали, как обычно.

♦

Начался новый год, и у нас с Фабьенной было уже восемь рассказов. Восемь мертвых детей и несколько мертвых животных. Все мертвые дети, кроме одного, были похоронены, но когда книгу в конце концов опубликовали, единственный непогребенный ребенок привлек гораздо больше внимания, чем все остальные. Это был младенец одного дня от роду, появившийся на свет живым и умерший, потому что его матери, девушке не старше Джолин и тоже незамужней, необходимо было скрыть факт его рождения. Казалось логичным, что такое несчастное создание не удостоилось надлежащих похорон. Тем не менее должна признаться: записывая то, что диктовала Фабьенна, я чувствовала тошноту и покалывание в горле. Я не стала возражать против того, как она избавилась от младенца, но потом некоторое время кормила наших свиней торопливо и не задерживалась у корыта ни секундой дольше необходимого.

В этих рассказах также фигурировали мертвые мужчины и женщины, но кем они были и как встретили свою смерть, не имело особого значения. Подобно взрослым в нашей жизни, они были не более чем деревянными столбами на обочине дороги. Но их призраки, как и кладбище, вызывали у нас интерес.

«Сколько людей вы убиваете в своих рассказах», – ворчал месье Дево. Но как он мог не видеть того, что мы уже знали? Математика мало что значит, когда речь заходит о смерти.

(Возможно, математика не так уж важна и в жизни. Нужно только уметь считать и складывать. Да и эти навыки могут оказаться лишними. Если бы бог сказал, что отнимет у вас что-нибудь – зрение, слух или способности к арифметике, – что, по-вашему, было бы лучше – остаться слепым или глухим или разучиться считать? Кто-то наверняка со мной не согласится – например, лежавший в могиле старик Паскаль, которого месье Дево часто цитировал, как будто они были друзьями, ежедневно совершавшими совместные прогулки. Если бы не месье Дево, я, возможно, прожила бы все эти годы, так и не узнав о Паскале. Как это было бы досадно. Кстати, Паскаль – идеальное имя для одного из моих гусей, менее легкомысленного, чем трое его товарищей. Даже будучи гусенком, Паскаль держался с достоинством. Он следует за другими гусями, когда те проказничают, но видно, что душа у него к этому не лежит. Он бросается на почтальона и пугает кур только потому, что должен исполнять гусиное предназначение. Полагаю, он философ.)

Месье Дево называл эти рассказы макабрическими, но неизменно открывал нам дверь, когда бы мы ни приходили. Он не стеснялся в выражениях, говоря о нашей работе: незрелая, путаная, мрачная, однообразная, сумасбродная, небрежно выполненная. Иногда он шипел на