Книга Гусыни - Июнь Ли

Во время забастовки месье Дево, не ходивший на почту, постоянно донимал нас просьбами показать ему книгу. Когда он наконец прочел первую половину, мы не поняли, не подумал ли он, что мы над ним смеемся. Он почти ничего не сказал, но отметил, что мы обе совершенствуемся и, по его мнению, к сентябрю у нас будет законченная книга.

♦

В сентябре я поехала в Париж одна. Месье Шастен попросил, чтобы месье Дево на этот раз меня не сопровождал. Никто в Париже не знал о Фабьенне, но всем представителям прессы сообщили о месье Дево. Меня расспрашивали о том, как под его руководством я научилась писать, как он сформировал мой способ познания мира, планирую ли я писать еще книги и буду ли и дальше искать его руководства в своих писательских начинаниях. Казалось, все эти люди хорошо знали книгу; может, даже лучше, чем я.

«Вы знали американского негра, казненного так, как вы описали в своей книге?» – спросил кто-то. «Вы знали молодую женщину, которая задушила своего новорожденного и оставила его в свином корыте?» – спросил кто-то другой.

Вы сами пасете свиней? Вы когда-нибудь видели, как сумасшедший занимается сексом с коровой? Или как другой сумасшедший отрубает курице голову, чтобы показать детям, как танцует обезглавленная курица? Вы действительно обещали детям перед их смертью, что напишете о них книгу, чтобы мир узнал их истории? Вы изменили их имена? Как месье Дево открыл ваш талант? Вы обратились к нему за помощью или это он убедил вас показать ему ваши сочинения?

Как позже утверждалось в прессе, я отвечала на вопросы с équilibre et confiance[3]. Я, Аньес? Разве у меня вообще была уверенность? Но мне повезло придумать, как лучше всего подать себя в качестве маленькой писательницы: я представила себе человека, который был наполовину Фабьенной, наполовину Аньес, и мне не составило труда войти в роль этого человека. Загадочная девочка, которая компенсировала недостаток образования хорошим воображением, – вот кого должна была увидеть пресса.

Я заметила на лице месье Шастена удовлетворение. У меня сложилось впечатление, что я справилась не так уж плохо, хотя журналисты постоянно упоминали о запредельной мрачности, которая, по их словам, была отличительной чертой моих рассказов. «Как такую милую девочку, которую мы увидели в этом зале, смогли очаровать ужасающие картины, способные отвратить большинство взрослых?» – осведомился кто-то.

В сельской местности наверняка есть красивые пейзажи, не так ли? Почему вам не интересно писать о них? Насколько ваши рассказы взяты из жизни, а насколько – плод фантазий? Вам доставляет удовольствие рассказывать жуткие истории? Читали ли ваши родители то, что вы написали? А учителя? Каковы ваши дружеские отношения со школьными товарищами? Они знали, что вы пишете книгу? Показались ли им ваши рассказы знакомыми или совершенно чуждыми?

В этой поездке я научилась говорить медленно, как будто мне приходилось выстраивать и перестраивать фразы, прежде чем дать ответ. Возможно, я и выглядела бестолочью, но в этой поездке я также поняла, что простая деревенская девочка может превратиться в кого-то другого. Девочка в тайном общении с самой собой – так описал паузы между моими фразами один из журналистов. Если бы я проходила пробы на роль маленькой писательницы в пьесе, то провалилась бы, но это были не пробы. В жизни хорошо то, что бо́льшую часть времени не нужно проходить пробы, чтобы быть самим собой или, как в этом случае, – Фабьенной и мной, соединенными в одном человеке. Если представители прессы и считали, что во мне есть нечто непостижимое, то лишь потому, что им было невдомек, что я – не одна девочка. Непостижимой была Фабьенна. Я просто показывала эту тайну незнакомцам, при необходимости добавляя долю приятности и сладости.

Какой-то мужчина спросил, есть ли в Париже писатель, с которым я хотела бы познакомиться. Я видела, что месье Шастен желал бы, чтобы я дала достойный ответ, который впечатлил бы публику. Когда я замялась, он вмешался, сказав, что, разумеется, организует мне знакомство с писателями, которые смогут меня направлять, и прессу пригласят запечатлеть эти встречи. Мужчина, задавший вопрос, кивнул, а затем повернулся ко мне и настоял, чтобы я дала ответ. Без сомнения, в Париже было много писателей. К сожалению, их имена не просились мне на язык.

– Хочу ли я познакомиться с другими писателями? Конечно же, да! – воскликнула я. – Наши коровы и козы иногда неприветливо относятся к чужакам, зато кролики часто проявляют любопытство, если к ним наведываются другие кролики.

Все мужчины рассмеялись.

– Вы имеете в виду, что одни писатели похожи на коров и коз, а другие – на кроликов? – спросил настойчивый журналист.

– Как раз наоборот! – не согласилась я. – Думаю, кролики похожи на писателей. Это любопытные и безобидные животные.

Мужчины снова рассмеялись.

– Мадемуазель, подождите, пока не узнаете о писателях побольше, – сказал один из журналистов.

Какое-то мгновение я не могла решить, означает ли это, что я сплоховала, но месье Шастен одобрительно кивнул мне.

♦

В Париже люди решили, что я дала им возможность составить представление о сельской местности, которая была загадочной и страшноватой. Позже, в Лондоне, аналогичная группа людей решит, что я дала им возможность составить представление о Франции во время американской оккупации, которая была невероятно безумной и невообразимо отвратительной. Люди, вероятно, сочли, что невинная и невежественная девочка вроде меня никак не могла сама сделать мир безумным и отвратительным местом. Что мир уже был безумным и отвратительным, а она лишь выразила это своими словами. «Не дрогнув», – говорили они. Они, вероятно, подумали, что девочка вроде меня слишком мало знает о цивилизации, чтобы дрогнуть. Нельзя сказать, что они были совсем уж неправы. Тогда я, например, не знала, что при виде паука или жабы некоторые девочки моего возраста визжат, как свиньи перед убоем.

Но мир, который я – нет, не я, а мы с Фабьенной – подарили им: был ли он реальным? Насколько он был реальным? Мир невозможно измерить линейкой или взвесить на весах и заключить, что ему не хватает двух дюймов или двух унций, чтобы быть реальным. Все миры, вымышленные или нет, одинаково реальны. И потому одинаково нереальны. Если бы я призналась родителям, что в Париже позировала фотографам из газет и журналов, они сказали бы, что моим выдумкам никто не поверит. Париж для них был нереален. Как и моя слава.

Мир, который мы с Фабьенной создали вместе, был таким же реальным, как и наша чепуха.

♦

После встречи с прессой месье Шастен попросил свою помощницу мадемуазель Бовера́ сводить меня