Книга Гусыни - Июнь Ли

– Ничего сногсшибательного, – сказал месье Шастен.

Мадемуазель Бовера спросила, не хочет ли он, чтобы она также записала меня к парикмахеру. Оба оценивающе посмотрели на меня, и кожу лица у меня начало покалывать. Несколько лет назад мы с Фабьенной любили играть, щекоча друг дружке шею и лицо не пальцами, а легким дыханием. Такое вот покалывание я чувствовала, когда она дышала в дюйме от моей кожи.

– Новая стрижка не помешает, – заключил месье Шастен.

Раньше мать стригла меня коротко и бесформенно. Но однажды летом Фабьенна сказала, что вместо того, чтобы позволять матери превращать мою голову в птичье гнездо, я должна доверить свои волосы ей. Так я и поступила, и Фабьенна справилась лучше. Родителям не нравилась Фабьенна, но им пришлось согласиться, что стрижка, которую она мне сделала, лучше. Заодно она подстриглась и сама, без зеркала, но с моей помощью. «Левая сторона длиннее на полтора дюйма», – говорила я, и она отстригала больше.

– Не хочу стричься, – сказала я.

– Разве ты не хочешь выглядеть по-новому, когда завтра придет фотограф? – спросила мадемуазель Бовера.

– Еще один? – спросила я.

Мадемуазель Бовера переглянулась с месье Шастеном.

– Возможно, нам стоило сказать раньше, но мы не хотели смущать тебя перед встречей с прессой, – призналась мадемуазель Бовера. – Завтра тебя приедет снимать месье Базен, известный фотограф. Он также планирует посетить твою родную деревню и запечатлеть твою жизнь там.

– Он уже побывал там с журналистами, – добавил месье Шастен. – Хотел на тебя взглянуть. Мы не представили его тебе, потому что это можно сделать завтра.

В Париже я соглашалась на что угодно: по словам Фабьенны, это было моим долгом перед книгой. Но принимать фотографа в нашей деревне?

– В моей деревне нечего фотографировать, – сказала я.

– Совсем наоборот, – возразил месье Шастен. – Основываясь на моем кратком визите туда, могу тебя заверить: ему есть с чем поработать. – Затем он подошел ко мне и взъерошил мои волосы так и эдак. – Ладно, давай не будем менять стрижку, – сказал он. – Мне нравится эта, более аутентичная.

Мадемуазель Бовера купила мне белую блузку, черный шерстяной сарафан, белые чулки и пару черных кожаных туфель. Надев новый наряд, я приуныла. Я стала похожа на корову! Мадемуазель Бовера сомневалась, нужна ли мне шляпка, и решила, что нет, но добавила к покупкам пару темно-синих заколок в форме стрекоз. Они были поразительно красивы, и я решила, что только ради них смирюсь с новым дурацким нарядом. Я спросила, можно ли мне самой понести заколки.

– Хочешь, я заколю ими твои волосы? – предложила мадемуазель Бовера. – Они сделают твои волосы еще темнее.

– Нет, не сейчас, – ответила я.

Я снова переоделась в старое платье и положила заколки в карман. Я хотела подарить одну Фабьенне, а другую оставить себе.

Мадемуазель Бовера посмотрела на свои наручные часы. Крошечный овальный циферблат кремового цвета выглядел так, словно я могла съесть его за один укус.

– У нас еще есть время, – сказала она. – Чем бы ты хотела заняться?

– Можно мне немного посмотреть Париж? – спросила я.

– Ну да, конечно, – ответила мадемуазель Бовера. – Что ты хочешь увидеть?

Что ты хочешь увидеть? Что ты хочешь съесть? Что ты хочешь знать? В этих, на первый взгляд, безобидных вопросах еще меньше смысла, чем принято считать. Если бы вы спросили корову, свинью или курицу, что они хотят сделать со своей жизнью, они бы понятия не имели, как ответить, даже если бы каким-то чудом могли понимать наш язык и говорить на нем. Если бы вы спросили корову, свинью или курицу, как бы они хотели умереть, они справились бы ничуть не лучше.

Мало кто из нас стал бы валять дурака, требуя от животных серьезных ответов об их жизни, но мы постоянно поступаем так с другими людьми. «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» – допытываются родители, братья и сестры моего мужа у юных членов семьи на общих сборищах. «В каких американских городах ты хотела бы побывать?» – спрашивают они меня. Или: «Как ты думаешь, что делает Америку лучшей страной в мире?» Я часто недоумеваю, кто дает людям право задавать вопросы, на которые не существует ответов, но это, вероятно, никогда не приходило в голову тем, кто их задает: они задают вопросы и требуют ответов, не понимая, что сами произнесли всего лишь несколько бессмысленных слов, и только безмозглый человек удостоил бы их ответом.

Что мне стоит увидеть в Париже? Если бы я задала этот вопрос мадемуазель Бовера, она сочла бы меня дерзкой или капризной. Но это был единственный честный вопрос, который я могла задать. Никто не может хотеть того, чего еще не существует. До тех пор я лишь мельком видела Париж из машины: бульвары, кафе и витрины магазинов. Универмаг, в который меня привела мадемуазель Бовера, был потрясающим. Куда бы я ни повернулась, я видела себя в зеркалах и в сияющей латуни, однако даже я знала, что в Париже есть нечто большее.

– Какие-нибудь места, ради которых люди приезжают в Париж? – ответила я мадемуазель Бовера, хотя уже начала жалеть, что попросила устроить мне экскурсию. Что мне Париж, если со мной нет Фабьенны? Мне следовало приберечь город для нее.

Мадемуазель Бовера сводила меня посмотреть на Эйфелеву башню, и я приободрилась. Мы прогулялись вдоль реки и зашли в сад, а потом еще в один сад. Она купила мне мороженое, о котором я слышала, но никогда не пробовала. Я старалась есть его как можно дольше, но оно быстро растаяло.

В конце дня мадемуазель Бовера проводила меня обратно в гостиницу.

– Я распорядилась, чтобы тебе подали ужин в номер, – сказала она. – Я подумала, так тебе будет проще.

Я поблагодарила ее, а когда она спросила, не нужно ли мне чего-нибудь еще, собралась с духом и спросила, можно ли воспользоваться писчей бумагой и конвертом, которые лежат в ящике стола в моем номере. Мадемуазель Бовера улыбнулась и ответила: «Конечно».

– Ты собираешься написать родителям о Париже? – спросила она.

Я кивнула. Она сказала, что я могу попросить портье отправить письмо. Я почувствовала облегчение. Я боялась, она предложит сделать это сама и увидит, что письмо адресовано не моим родителям.

♦

Накануне вечером, осматривая гостиничный номер, я нашла стопку писчей бумаги и конверты с названием гостиницы, напечатанным так, что его можно было потрогать и прочесть кончиками пальцев, с закрытыми глазами. Дома я никогда не видела ничего подобного.

Ужин прибыл на подносе, на белых тарелках, накрытых серебряным