Ветер крепчает - Тацуо Хори

– Вас ожидает друг. В пятой комнате на втором этаже.

– Кто там?

– Имени я не знаю.

Провожать меня до комнаты женщина, судя по всему, не собиралась. Я поднялся на второй этаж один. Знатоком по части домов свиданий я не был, но решил, что подобное место вполне можно отнести к их числу.

Не дождавшись из пятой комнаты никакого ответа, зашел внутрь.

И не без удивления обнаружил там сидящего в одиночестве Хату, своего знакомого.

Хата, похоже, плакал. Он был намного моложе меня. Ему только-только исполнилось двадцать. Тем не менее он ходил в «Казино», пил наравне со всеми, без тени смущения вступал в разговоры, касавшиеся женщин. И лишь в самых редких случаях давал повод вспомнить о нашей с ним разнице в годах. Но в тот момент предстал передо мной во всей незрелости своего истинного возраста. И я с первого взгляда понял, что побуждало его проливать в моем присутствии безутешные слезы: невыразимые муки первой влюбленности, мною давным-давно позабытые.

Я не ошибся, Хата и правда признался, что влюблен. Предметом страсти оказалась одна из танцовщиц «Казино фоли». Небезызвестная Комацу Йоко, которой все мы в один голос пели дифирамбы. Хата сказал, что воспылал к ней страстью после того, как узнал, что она интересует меня. Что он осознал собственные желания, лишь когда они проступили перед ним, будто под лучами софитов, в свете моих желаний. Затем со слезами на глазах повинился в том, что решил втайне ото всех добиться этой девочки и даже не намекнул мне о своих намерениях. Тут я заверил его, что, конечно, восхищаюсь танцовщицей, но отнюдь не питаю к ней того интереса, какой приписывает мне Хата; однако я мог твердить об этом бесконечно – он все равно мне не верил. И продолжал свой рассказ.

Нынче ночью – шел первый час – он бродил в одиночестве по обезлюдевшим, наполненным холодными тенями окрестностям океанариума. Уходить не хотелось: ему чудилось, будто в плотно занавешенных окнах на втором этаже здания по-прежнему теплится слабый свет, и даже мерещились временами долетающие изнутри звуки музыки, поэтому он посчитал, что танцовщицы, вероятно, еще репетируют. Встав под оцинкованной оградой недалеко от черного хода океанариума, он заметил вокруг другие мужские фигуры: мужчины, стараясь не привлекать внимания, стояли тут и там, где-то по одному, где-то по двое-трое. Все, похоже, поджидали в засаде, когда девушки выйдут после окончания репетиции. Словно разнося весть о том, что полночь уже минула, туда и обратно начали прокатываться волны остывающего воздуха. Наконец задние двери океанариума тихо приоткрылись. Показалась закутанная в синюю накидку женская фигурка с распущенными волосами. Хата не мог отчетливо разглядеть ее, но сразу узнал: Комацу Йоко. В тот же момент он уловил какое-то движение – это шевельнулись тени скрывавшихся под оградой мужчин. Но тут к танцовщице, вперед всех прочих, приблизился человек, внезапно нарисовавшийся под одним из деревьев. Он, похоже, что-то коротко сказал девушке. Та ответила. А затем эти двое, не обращая внимания на множество обращенных к ним из темноты алчущих взглядов, невозмутимо, рука об руку двинулись прочь от океанариума.

Хата последовал за ними. Он решил выяснить, куда пара направляется. Ему хотелось думать, что незнакомец просто проводит его тайную любовь до ее дома. И все-таки горькая мысль о том, что Комацу Йоко провожает кто-то другой, тяготила его сердце. Он обратил внимание на ее спутника. Тот, похоже, был ненамного старше самого Хаты. Голову его покрывало до смешного объемное кепи; шагал он демонстративно широко и развалисто. Вне всякого сомнения, рядом с Комацу Йоко шел юноша, которого частенько обсуждали в их компании, перешептываясь, дескать, уж не переодетая ли это женщина. Любопытство, которое загадочный юноша вызывал в Хате, разгорелось теперь с новой силой и легко заглушило малодушное желание прекратить преследование, связанное с такими сердечными терзаниями. И Хата пошел за парой дальше.

Двое, словно ветер, проскользили по безлюдной торговой улочке перед храмом, затем, возле ворот Каминари-мон, повернули к мосту Адзума-баси. Однако на другой берег переходить не стали, а пошли по кварталу Дзаймоку в сторону моста Умая-баси.

Куда они в конце концов направляются? Места эти Хата знал не слишком хорошо. Следуя за парой между рядами незнакомых домов, по тихим, уснувшим улицам, он ощущал, будто пробирается не сквозь жилой квартал, а сквозь саму дремоту, глубокую и тяжелую. Он почувствовал, как тает в нем прежняя уверенность. Поэтому машинально остановился и даже развернулся, готовый пойти назад. Но сразу пожалел о своем необдуманном поступке. Подумал было снова пойти за парой. Однако уже упустил их из виду и теперь нигде не наблюдал. Куда эти двое могли скрыться? Он тщательно обыскал все вокруг. И под самый конец, почти уже отчаявшись, заметил, как в окне на втором этаже одного из домов вспыхнул огонек, поэтому предположил, что пара, вероятно, там. Он подошел поближе. Оказалось, это крошечная гостиница, почти неотличимая от обычного дома.

Колебался он недолго. Решение созрело мгновенно: нужно идти за ними. Заплатив хозяйке сверх положенного, он получил комнату по соседству с парой, которая завернула в гостиницу до него. А там, убитый горем, под сопровождение доносившихся из-за стены специфических звуков бросился писать записку мне…

Вот только я в сложившейся ситуации ничего подсказать ему не мог. Когда рассказ его подошел к концу, мы оба погрузились в молчание. Из соседней комнаты никаких звуков больше не доносилось – видимо, там все закончилось. Через какое-то время стало заметно, что душевная боль Хаты, даже меня как будто лишавшая сил, исчерпала себя и начала наконец стихать. Видя это, я позволил себе погрузиться в сон.

А на следующее утро не без удивления обнаружил, что заснул прямо на полу. Рядом – точно так же, на полу, – уткнувшись чумазым, зареванным лицом в татами, лежал Хата; заметив, что я открыл глаза, он тут же повернул голову и широко мне улыбнулся. Это чумазое лицо моментально напомнило мне о нашем вчерашнем вечере. Но вот выражение его – как будто вполне довольное – оказалось для меня чем-то новым.

Все так же, не поднимая головы от татами, Хата зашептал – тихо-тихо, словно признавался в страшной тайне. Чтобы лучше его слышать, я, не вставая, приблизил свое лицо к его лицу, тоже прижавшись щекой к татами. Эта вынужденная ребяческая поза, как ни странно, немало мне помогла: так легче было понять детский восторг Хаты.

По его словам выходило, что прошлой ночью, когда я задремал, он еще долго не мог заснуть, но