Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Фрау Кляйнхольц кипит и бурлит от бешенства: четверть бутылки коньяка, кувшин пива, и все зря! Впопыхах накинув лиловый стеганый халат, она отправляется на поиски мужа. Наверняка он в трактире у Бруна на углу, сидит и пьет.

Это в фельетонах смешно, когда жена вытаскивает мужа из кабака. А в маленьком городке это тяжело. Любая жена знает, что назавтра весь город будет судачить: «Он, конечно, старый выпивоха, но она-то хороша – примчаться за ним в трактир, мол, как он смел от нее удрать и напиться!»

Это знает любая жена, и фрау Кляйнхольц не исключение.

Зерновая торговля Кляйнхольцев на Рыночной площади – старая добрая семейная фирма, и Эмиль владеет ею уже в третьем поколении. Честная, солидная фирма, уважаемая клиентами: пятью сотнями крестьян и землевладельцев. Если Эмиль Кляйнхольц сказал: «Франц, хлопковая мука нынче хороша», то никто уже не спрашивал про ее состав, а сразу покупал – и мука впрямь оказывалась хороша.

Однако есть в такой торговле один подвох: сделку положено обмыть. Не выпьешь – не купишь и не продашь. Каждую телегу картофеля, каждую накладную, каждый финансовый отчет надо обмыть: пивом, шнапсом, коньяком. При доброй жене, когда дома порядок, лад и уют, еще полбеды.

– Господи, опять накачали тебя, бедный ты мой муженек? Ужас какой, все им неймется…

То ли дело:

– Ах ты старый забулдыга, опять пьяный приперся! Ну погоди, я из тебя дурь-то выбью! С очередными бабами в вокзальном буфете куролесил?

Фрау Эмилия Кляйнхольц всю жизнь исполняла как раз вторую партию. Знала, что ведет себя неправильно, но ревность обуздать не могла: в свое время она вышла замуж за красивого, состоятельного мужчину, сама бедняжка-бесприданница, однако ж отбила его у других. С тех пор она не спускает с него глаз и после тридцати четырех лет брака стережет его как в первый день.

В халате и тапках она шаркает к пивной на углу. У Бруна мужа нет. Она могла бы вежливо поинтересоваться, не заходил ли он, но вместо этого осыпает трактирщика обвинениями: пьяницам наливают, подлецы! Она в полицию пожалуется – спаивают народ! И сводничают!

Брун, старик с окладистой бородой, лично выпроваживает ее на улицу, она в бешенстве бьется и визжит, но у великана крепкая хватка.

– Так-то, барышня, – говорит он.

И вот она стоит снаружи. Вокруг – провинциальная базарная площадь с неровной мостовой, двухэтажные дома, щипцовые фронтоны, фасады, все окна зашторены, всюду темно. Только мигают и покачиваются газовые фонари.

Вернуться домой? Еще чего! Чтобы Эмиль выставил ее дурой и потом целый день над ней насмехался: пошла его искать и не нашла? Нет, она его обязательно отыщет, вытащит с самой веселой попойки, из самой буйной компании, из самой гущи удовольствий…

Из гущи удовольствий!

Ее внезапно озаряет: в «Тиволи» сегодня танцы – вот где Эмиль! Вот где он! Вот где он!

И она как есть – в тапках и халате – тащится через полгорода, заходит в «Тиволи», кассир из общества «Гармония» пытается взять с нее марку за вход, она же задает единственный вопрос:

– А по роже не хочешь?

И кассир больше ничего от нее не хочет.

Вот она уже в танцзале: сперва стесняется, прячется за колонной, высматривает – и разом превращается в фурию. Потому что ее Эмиль, мужчина с по-прежнему роскошной светлой окладистой бородой, танцует – если только можно назвать танцем эти пьяные коленца – с какой-то маленькой чернявой паршивкой, которую фрау Кляйнхольц даже не знает.

– Мадам! – окликает ее распорядитель. – Прошу вас, мадам!

Но ему тотчас становится ясно, что это стихия, торнадо, извержение вулкана – человек тут бессилен…

И он убирается с дороги. В толпе танцующих образуется коридор, и между двумя людскими стенами фрау Кляйнхольц направляется к беззаботной парочке, которая, не замечая опасности, по-прежнему притопывает и прихлопывает под музыку.

Эмиль с ходу получает пощечину.

– Лапулечка моя! – восклицает он, еще ничего не понимая. А потом понимает…

– Вы прошмандовка, вы… вы решили увести у меня мужа! – орет она.

Потом спохватывается: сейчас не время для сцен. Музыка стихла, танцующие замерли; и в зале, и на галерее, и за столиками люди вытягивают шеи: фрау Кляйнхольц пришла за мужем.

Она осознает: нужно уходить – с достоинством и высоко поднятой головой. Она протягивает ему руку:

– Пора, Эмиль, пойдем.

И он идет. Жена за руку унизительно выволакивает его из зала, а он плетется следом, униженный, точно большая побитая собака; напоследок еще раз оглядывается на свою славную, ласковую смугляночку, работницу багетной фабрики Штёсселя, которая в жизни знала так мало счастья и так горячо радовалась бойкому платежеспособному кавалеру. Он уходит, она уходит. На улице внезапно обнаруживается автомобиль: руководству «Гармонии» хватает ума в таких случаях вызвать машину, и как можно быстрее.

Эмиль Кляйнхольц засыпает в машине, не просыпается, когда жена с шофером заносят его в дом и укладывают в постель – в ненавистную супружескую постель, из которой он каких-то два часа назад улизнул, проявив недюжинную изобретательность. Он спит.

А жена выключает свет и некоторое время лежит в темноте, потом снова зажигает свет и смотрит на мужа, на своего беспутного русого красавца. И за бледной отекшей физиономией видит былые черты – лицо парня, который за ней ухаживал: вечно то ущипнет, то погладит, всегда веселый, чертовски наглый, правда, никогда не пытался схватить ее за грудь – не горел желанием схлопотать в ответ оплеуху.

И, насколько ее куриные мозги вообще способны думать, она обдумывает свой путь от тех дней до нынешнего момента. Двое детей, дочь-уродина, невзрачный нытик-сын, полуразоренная фирма, опустившийся муж – а она? А она-то?

Да, тут только и остается, что плакать, а это можно и в темноте, хоть на освещении сэкономить, а то кругом сплошные траты. Тут она прикидывает, сколько денег он спустил сегодня за два часа, снова зажигает свет, лезет в его бумажник, считает и пересчитывает. И в очередной раз в темноте дает себе слово, что отныне будет с ним ласкова, стонет и причитает:

– Да ведь не поможет уже! Только держать на коротком поводке!

И снова плачет, а потом наконец засыпает – человек всегда в конце концов засыпает: и после зубной боли, и после родов, и после крупного выигрыша, и после желанной победы в битве за чье-то сердце.

В первый раз фрау Кляйнхольц просыпается в пять утра, быстро отдает кормильщику ключ от ларя с овсом, а во второй раз – в шесть, когда стучится служанка и забирает ключ от кладовки. Еще час сна! Час сна! И вот уже третье, окончательное пробуждение, без четверти семь; мальчишке пора в школу, а муж все спит. В четверть восьмого она заглядывает в спальню и видит, что его рвет.

– Поделом тебе, пьяница! – заявляет Эмилия и уходит.

К утреннему кофе он выходит молча, весь какой-то почерневший и опустошенный.

– Селедку, Мари, – вот и все, что он говорит.

– Постыдился бы так распутствовать, папа, – язвит Мари, подавая селедку.

– Да чтоб меня! – ревет он. Дочери уже и след простыл. – Когда уже сбуду ее с рук! – рычит он.

– Верно, отец, – подхватывает жена. – К чему попусту трех дармоедов кормить?

– Пиннеберг из них самый подходящий, – отвечает он. – Пиннеберга надо в оборот брать.

– Вот именно. Закрути там гайки!

– За мной не заржавеет, – говорит муж.

И он отправляется в контору – начальник Йоханнеса Пиннеберга, владыка средств, обеспечивающих существование милого, Овечки и еще не рожденного Малыша.

Мучения начинаются.

Нацист Лаутербах, бабник Шульц и тайный супруг попадают в беду

Лаутербах приходит на работу раньше всех: без пяти восемь он уже на месте. Но движет им не служебное рвение, а просто всплеск скуки. Этот маленький бочонок с волосами пшеничного цвета и огромными красными руками когда-то служил сельским чиновником. Но деревня не пришлась ему по вкусу: чем там