Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

Лаутербах перебрался в город, Лаутербах перебрался в Духеров к Эмилю Кляйнхольцу. Здесь он стал своего рода экспертом по посевному материалу и удобрениям. Крестьяне не очень радовались, видя его около телеги, когда привозили на продажу картофель. Лаутербах тут же подмечал пересортицу, когда среди «Индустрии» с желтой мякотью попадалась «Силезия» с белой.

С другой стороны, были у Лаутербаха и достоинства. Подпоить его было невозможно – шнапса он в рот не брал, считая себя обязанным беречь арийскую расу от ведущей к вырождению отравы, – по этой причине он не только не пил, но и не курил. Он хлопал крестьянина по плечу, так что кости хрустели, гремел: «Ах ты, старый мошенник!» – и сбивал цену на десять, пятнадцать, а то и двадцать процентов, однако – и многих это с ним примиряло – носил свастику на лацкане, травил уморительные еврейские анекдоты, предостерегая слушателей от общения с представителями этой нации, рассказывал про последний агитмарш штурмовых отрядов в Бурков и Лензан, – словом, был немцем до мозга костей: человеком надежным, противником евреев, налоговиков, иностранцев, репараций, социалистов и КПГ. За это ему многое прощалось.

К нацистам Лаутербах подался тоже от скуки. Духеров для веселья оказался приспособлен так же мало, как и деревня. Девушки его не особо интересовали, а поскольку кино начинается только в восемь вечера, а воскресная служба заканчивается уже в половине одиннадцатого утра, оставался огромный промежуток ничем не занятого времени. Нет, вообще-то сначала он собрался прибиться к «Молодым христианским штурмовикам», но: «Сами посудите, Пиннеберг, что мне с ними делать? Они ведут пустые разговоры, у них еще скучнее, чем у меня в конуре. Я столько на месте не высижу!»

Зато у нацистов скучать не пришлось. Он сразу вступил в штурмовой отряд и в драках показал себя крайне предусмотрительным молодым человеком: он умел пустить в ход кулаки (и то, что в них было зажато), с поистине художественным чутьем предугадывая результат. Если доходило до суда, то перед судьей он держался с видом главного поборника истины – ни один каверзный вопрос не мог сбить его с толку: на него напали, подло, со спины. «Набросились на нас, как бешеные кабаны, господин председатель», – уверял этот белобрысый коротышка с поросячьей физиономией и поросячьими бегающими глазками.

Контора стала Лаутербаху родным домом, на работу в понедельник он являлся ни свет ни заря: тут были сослуживцы, хозяин, хозяйка, рабочие, крестьяне, землевладельцы, и перед всеми ними можно было разглагольствовать о том, как оно было и как должно было быть, перед всеми, праведными и грешными, произносил он свои вязкие, тягучие, словно каша, речи, оживляя их раскатистым смехом, когда расписывал, как вломил этим советским прихвостням.

Сегодня ему нечего рассказать о своих приключениях, зато вышел новый «штурмуказ» для всех «груфов»[6], и Пиннебергу, явившемуся ровно в восемь, было незамедлительно доложено: у штурмовиков теперь новые знаки различия!

– По-моему, это просто гениально! Раньше у штурмовых отрядов были только номера. Понимаешь, Пиннеберг, арабские цифры, вышитые на правой петлице. А теперь будет еще и двухцветный шнуровой кант по воротнику! Это гениально – теперь даже со спины будет видно, кто из какого отряда. Представь только, как это удобно – что шнур виден со спины!

– Замечательно, – поддакивает Пиннеберг, разбирая воскресные накладные. – «Мюнхен 387536» – это сборный заказ?

– Вагон пшеницы? Пятьдесят центнеров – Бону и Меринеру, сто пятьдесят центнеров – в поместье Шонгс, Кайзер-Лензан – еще сто центнеров… И только подумай, у нашего груфа теперь на левой петлице звезда!

– А груф – это что? – спрашивает Пиннеберг.

Приходит Шульц, третий дармоед, приходит в восемь часов десять минут – приходит, и нацистские знаки различия и вагоны пшеницы мигом забыты. Приходит Шульц, этот злой дух, безалаберный гений, Шульц, который хоть и может сосчитать в уме, сколько стоит 285,6 центнера по 3,85 марки, быстрее, чем Пиннеберг распишет все это на бумаге, но – бабник, бесстыжий распутник, волокита, единственный, кто ухитрился поцеловать Марихен Кляйнхольц, просто так, мимоходом, от широты душевной, и не угодить в ту же секунду под венец.

Приходит Шульц – с напомаженными черными кудрями над желтым морщинистым лицом, с большими черными туповатыми глазами, Шульц – главный духеровский модник, в брюках со стрелками и черной фетровой шляпе (шестидесяти сантиметров в диаметре), Шульц – с толстыми кольцами на желтых от табака пальцах, Шульц – властитель сердец всех служанок, идол продавщиц, которые по вечерам дожидаются его перед конторой и ссорятся из-за него на танцах.

Приходит Шульц.

Шульц говорит:

– Здрасте.

Вешает пальто – аккуратно, на плечики, – смотрит на сослуживцев испытующе, потом сочувственно, потом презрительно – и заявляет:

– Да вы же, как всегда, ничего не знаете!

– Ну, с какой красоткой ты вчера разводил шуры-муры? – спрашивает Пиннеберг.

– Ничего не знаете, абсолютно ничего! Живете, как сычи, – хотя тебя, Пиннеберг, между прочим, вчера с девчонкой видели!

– Быть такого не может.

– Видели-видели! Голубоглазая блондинка – и даже на машине! Ах ты, старый прохвост, а ну как Марихен расскажу?

– Делай что хочешь. Кто тебе это наплел?

– Что знаю, то и говорю. Ну, это мы еще проясним, все разузнаем! Но, дети мои, вы тут сидите, копаетесь в накладных, подбиваете счета, а тем временем!..

– И что же тем временем?

– Эмиль… Эмиль и Эмилия… вчера вечером в «Тиволи»…

– Он привел ее с собой на танцы? Быть не может!

Шульц садится.

– Пора бы образцы клевера отправить. Кто этим займется, ты или Лаутербах?

– Ты!

– По клеверу я не спец, клевер – это к нашему дорогому знатоку сельского хозяйства. Хозяин вчера в двух шагах от меня отплясывал с малышкой Фридой, брюнеточкой с багетной фабрики – и тут старуха как налетит! Эмилия в халате, под халатом – хорошо, если ночная рубашка…

– В «Тиволи»?!

– Брешешь, Шульц!

– Да чтоб мне на этом самом месте провалиться! «Гармония» устраивала в «Тиволи» вечер семейных танцев. С военным оркестром – все чинно-благородно! И тут вдруг наша Эмилия как кинется на Эмиля, как влепит ему затрещину: «Ах ты, старый пьянчуга, ах ты, мерзкая свинья…»

Какие накладные? Какая работа? В конторе Кляйнхольца теперь только и разговоров что о сенсации. Да и не только в конторе Кляйнхольца – сенсационная новость обсуждается, по самым скромным прикидкам, за восемью сотнями кофейных столиков, и сотни мужчин и женщин уже готовятся доставить ее в самые глухие городские углы и донести до каждого позабытого-позаброшенного бедолаги. Редактор Калибе в «Духеровском вестнике» размышляет, не написать ли на эту тему фельетончик, пастор Мертенс планирует в ближайшей проповеди сделать толстый намек на инцидент в «Тиволи», коммерсант Циберт, торгующий фуражом и углем, конкурент Кляйнхольца, решает непременно заглянуть сегодня к нескольким самым важным клиентам, потому что теперь-то Эмилю точно конец. Первый председатель Экономической партии созванивается с членами президиума: не попросить ли Кляйнхольца положить партбилет на стол? Мозес Минден пакует полдюжины дамских халатов и отправляется к фрау Кляйнхольц: халатик-то у нее уже поизносился! Начальник третьего (лакировочного) цеха багетной фабрики вызывает к себе Фриду и, пристально ее разглядывая, строго выговаривает за то, что она недостаточно промазывает пазы.

Весь городишко приходит в движение: слава богу, произошло хоть что-то новенькое, есть о чем поговорить! Неудивительно, что три человека в конторе Кляйнхольца сбились в кучку и обсуждают сплетню, перебивая друг друга.

Лаутербах умоляет:

– Ну-ка, Шульц, давай еще раз! Значит, фрау Кляйнхольц входит в зал… В какой момент ты ее заметил?

Шульц польщен:

– Да что тут еще скажешь? Ты уже все слышал! Входит она, вся красная – ну знаешь, какая она становится, синюшно-лилово-багровая? Входит она и…

И тут входит Эмиль Кляйнхольц – но не в зал «Тиволи», конечно, а в контору. Трое мужчин кидаются врассыпную: садятся на стулья, шелестят бумагами. Кляйнхольц обозревает эту картину и, остановившись перед сотрудниками, буравит взглядом их опущенные головы.

– Заняться нечем? –