Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

– Наверняка она дорого стоит, – хмурится он.

– Но она окупится, Ханнес! Только подумай, прекрасный суп на мясе и костях пропал зря!

От разговора про поваренную книгу он уходит.

– Насчет супа – я тут подумал, пока по лестнице шел, – с ним же все в порядке, просто воды слишком много. Если ты опять поставишь его на плиту и проваришь как следует, чтобы вся лишняя вода выкипела, то получится прекрасный гороховый суп.

– Точно! – ликует она. – Это ты здорово придумал! Как уйдешь, я сразу этим займусь. Тогда на ужин у нас будет действительно хороший гороховый суп!

Они несут в комнату жареную картошку и глазунью из двух яиц.

– Вкусно? Вкус такой, как ты привык? Ты не опаздываешь еще? Может, приляжешь ненадолго? У тебя такой усталый вид, милый!

– Нет уж. Не потому, что опоздаю, нет, но спать мне сегодня нельзя. Этот Кляйнхольц…

И он рассказывает ей все. И про «Тиволи», и про нагоняй, и про попытку шантажа.

Пиннеберг долго раздумывал, стоит ли ей об этом говорить. Ему не давала покоя фраза из «Священного чуда материнства»: «Следует избегать перенапряжения и ударов, в особенности в первые месяцы беременности, иначе высок риск выкидыша».

Ему не совсем ясен смысл этого предложения. Про удары. Речь и о душевных ударах? Они только в первые месяцы опасны? Он-то всегда думал…

Но ведь той субботней ночью они условились, что у них не будет друг от друга тайн. Поэтому он все-таки рассказывает о произошедшем. Тем более что он уже не в силах держать это в себе – как с ней не поделиться?

– Что же мне теперь делать? – спрашивает он. – Если я ему не отвечу, первого числа он точно меня уволит.

– Ну и тип! Он, наверное, и утром был пьян?

– Да нет, протрезвел уже и мучился от похмелья. Может, просто сказать все как есть? Мол, так и так, я женат и меня нельзя просто так выкинуть на улицу?

Но Овечка – истинная дочь своего отца: наемному работнику на работодателя рассчитывать не стоит.

– Да ему плевать! – возмущенно говорит она. – Раньше, может, и попадались изредка приличные хозяева. Но сейчас… когда столько народу сидит без работы и еле сводит концы с концами, они сотрудников вообще ни в грош не ставят! Мол, пусть посмотрят, как другие на одном пособии перебиваются, будет им наука.

– Кляйнхольц, в сущности, не так уж плох, – говорит Пиннеберг. – Просто решения принимает сгоряча… Надо все ему объяснить. Что мы ждем Малыша и все такое…

Овечка негодует:

– Ты хочешь ему об этом рассказать? Человеку, который пытается тебя шантажировать? Ну уж нет, милый! Ни в коем случае этого не делай.

– Но какой тогда выход? Что-то придется ему ответить.

– Я бы, – задумчиво тянет Овечка, – для начала поговорила с сослуживцами. Может, он и им так же угрожал, как тебе. И если вы объединитесь, условитесь стоять друг за друга, всех троих он не уволит.

– Это может сработать, – отвечает Пиннеберг. – Если они, конечно, меня не подставят… Лаутербах не обманет, ума не хватит, а вот Шульц…

Овечка верит в солидарность трудящихся:

– Твой товарищ тебя не подведет! Вместо этого пьяницы Кляйнхольца я бы лучше поговорила с сослуживцами.

– Нет-нет, ни за что, они мне проходу не дадут со своими шуточками! Но я попробую с ними договориться, чтобы никто никого не сдавал, и заодно выясню, что им сказал Кляйнхольц.

– Ну вот, милый. Я ни секунды не сомневаюсь, что у нас все будет хорошо. А что? Работы мы не боимся, экономить умеем, люди мы неплохие, к тому же Малыша ждем, любим его – почему с нами должно случиться что-то плохое? Ведь это совершенно нелепо!

Кляйнхольц скандалит, Кубе скандалит, сослуживцы увиливают,

но все-таки договариваются, а с горохом так ничего и не выходит

Пшеница у Эмиля Кляйнхольца хранится в странном извилистом чердачном помещении, которое тянется от жилого дома через сенной сарай до самого фуражного склада. Не предназначенное для этой цели, оно было подогнано под нее кое-как, задним числом. Швы зашпаклевали на скорую руку, но даже нормальной выбойной установки не поставили. Мешки приходится взвешивать на старых десятичных весах, а потом через слуховое окно спускать по желобу в грузовик.

Ссыпать в мешки до вечера тысячу шестьсот центнеров – вполне в духе Кляйнхольца. Никакой организации труда, никакого плана. Пшеница лежит на складе уже неделю, а то и две, ссыпкой можно было заняться давным-давно, но нет – все нужно сделать за полдня!

На складе толкотня – все рабочие, которых Кляйнхольц смог привлечь, при деле. Женщины сгребают пшеницу в кучи, работают трое весов: на первых – Шульц, на вторых – Лаутербах, на третьих – Пиннеберг.

Эмиль носится туда-сюда, настроение у Эмиля еще хуже, чем с утра, потому что Эмилия так и не дала ему ни капли спиртного. По этой причине ни Мари, ни ее мать на склад не допустили. Ярость угнетенного мужа возобладала над отцовским стремлением пристроить дочку.

– Чтоб духу вашего здесь не было, мегеры!

– Вы знаете, сколько весит мешок, сам мешок, герр Лаутербах? Идиот! Мешок на два центнера весит три фунта, а не два. Поэтому на весах должно быть ровно два центнера и три фунта, господа! Чтобы нигде никакого перевеса! Задарма я ничего не раздаю. А за вами, красавчик Шульц, все сам перепроверю.

Двое мужчин волокут мешок к желобу – грузовик и прицеп должны быть загружены с вечера, чтобы завтра рано утром отправиться на вокзал. Мешок развязался, и на пол хлынула волна рыжей пшеницы.

– Кто завязывал? Шмидт, вы? Черт бы вас побрал, уж вы-то должны уметь обращаться с мешками, не девчонка все-таки! Нечего таращиться, Пиннеберг, у вас перевес. Ну что за идиот – разве я не сказал, что не должно быть никакого перевеса?!

Теперь Пиннеберг и правда вытаращился на хозяина, причем довольно сердито.

– Да что вы на меня вылупились?! Не смейте, я запрещаю, ясно? Если вас что не устраивает, проваливайте! Шульц, дубина, отстаньте от Мархайнеке! Будет он еще у меня на складе девок лапать!

Шульц что-то бубнит себе под нос.

– Придержите язык! Вы ущипнули Мархайнеке за задницу. Сколько у вас сейчас мешков?

– Двадцать три.

– В час по чайной ложке! Ей-богу! Но зарубите себе на носу: никто не выйдет со склада, пока вы не подготовите восемьсот мешков. Про перерыв забудьте! Хоть до одиннадцати ночи работать будете, вот и посмотрим…

Под черепицей, которую со всей силы нагревает августовское солнце, стоит изнуряющая жара. На мужчинах – только рубашки и штаны, да и на женщинах не больше. Пахнет сухой пылью, по́том, сеном, новеньким лоснящимся джутом, из которого сделаны мешки, но прежде всего – по́том, по́том и по́том. По складу расползаются густые телесные испарения, отвратительная плотская вонь. И среди нее непрерывно, словно гонг, гудит голос Кляйнхольца:

– Ледерер, возьмите лопату как следует, головой думайте! Разве ж ее так держат? И мешок держи как следует, жирный ты боров, горловиной кверху. Вот так это делается…

Пиннеберг возится с весами. Машинально опускает рычаг.

– Еще немножко, фрау Фрибе, еще чуть-чуть… Вот так. Эх, нет, опять слишком много получилось. Еще горсть выложите. Готово! Следующий! Пошевеливайтесь, Хинриксен, ваша очередь. А то до полуночи провозимся…

В голове – обрывки мыслей: «Хорошо сейчас Овечке! Белые занавески развеваются на свежем ветерке… Да заткнись ты уже, собака, сколько можно лаяться! А он еще цепляется за такую работу! На все готов, лишь бы ее не потерять! Вот уж спасибо… Как же разит от этих женщин!»

И снова гудит гонг:

– Так, а у вас тут что, Кубе? Сколько получилось по весу? Девяносто восемь центнеров? В этой куче была сотня! Это пшеница из Гельмансхофа. Сто центнеров. Куда вы дели два центнера, Шульц? Сейчас сам перевешу. А ну-ка мешок на весы!

– Да усохла она на жаре,