Пассажиры империала - Луи Арагон

относительно. Вы хотите сказать, что я нахожусь во Франции, в Париже, а не на Лабрадоре… У меня было десять лет жизни, когда я сам себе принадлежал. Это много! Жил на свободе десять лет, немножко меньше… То есть пока деньги были. Деньги… — вот она, основная проблема. Когда человека нового времени корёжит от припадков неврастении, причина всё та же — деньги. Состояние кошелька. Загляните в кошелёк человека, страдающего мигренями, и вы найдёте там историю его болезни. Историю ваших забастовок… Всюду, где я побывал, я видел недуг, характерный и для Европы. Он заключался в обожествлении труда. Человек влюблён в то, что является его проклятием! Все влюблены: кто живёт чужим трудом, считает труд делом священным и обязательным для людей, работающих на него, а кто надрывается, работая на других, полагает, что труд даёт ему основание требовать себе прав…

— Однако и вам тоже приходится работать…

— Да. Только я работаю без особого энтузиазма. Всю жизнь человек плутует с законами, установленными обществом, и, так или иначе, старается увильнуть от работы. Большинство людей довольствуются воскресеньем. Десять лет я жил бездельником и не жалею об этом. Потом стал голодать, чуть не подох, добывал себе на пропитание какими-нибудь случайными заработками, малопочтенными занятиями.

— Да, надо думать, трудно было… ведь вам уже не двадцать лет. А скажите, пожалуйста… Вот в письме из Египта есть упоминание об игорных домах…

— Не понимаю, о чём вы говорите…

— Ну, вы же писали из Египта Мейеру…

— A-а… Возможно. Да, я порядком таки увлекался азартными играми. Любил их за то, что они дискредитируют деньги, то есть скучный, нудный способ добывать их трудом. Выражаясь по-современному, я любил азартные игры за их аморальность.

— Верно из-за игорных домов вы и остались без гроша?

— Из-за игорных домов? Нет, я когда-то много потерял на бирже. А в игорных домах я не то, чтобы проигрывал. Я просто тратил там деньги, вот и всё. Улавливаете оттенок?

Он ещё спрашивает? Конечно, Бельмин уловил оттенок. Ему не терпелось занести эту мысль в свою записную книжку.

— Нет, я не проигрался. А так… постепенно ушли деньги… на путешествия… на жизнь… Да у меня не так уж много их было… Случались трудные минуты… Вывозила какая-нибудь удача… Потом дошёл до крайности, но тут встретился с Мейером… Стол, квартира и двести франков в месяц жалованья. Конечно, не золотые горы. Но кто бы мне предложил даже это? — Сотрапезники тепло отозвались о Мейере. Был ещё один вопрос, вызывавший у Бельмина зуд любопытства.

— А вам никогда не хотелось увидеться с родными… Ну, с детьми… Я хотел сказать, — с вашей семьёй?..

В ответ последовало долгое молчание, которое можно было истолковать по-разному.

— Вы выпьете кофе?

— Нет… Впрочем, почему нет? Выпью, пожалуй…

— Гюстав! Две чашки. И что-нибудь к кофе… Рекомендую коньячок…

Бельмин досадовал на себя, зачем заговорил о семье. Пусть бы всё это оставалось в тени. Что за бестактность!

— Нет, — сказал вдруг Меркадье. — У меня никогда не было желания увидеться с ними. Они мне чужие. Что у меня общего с моим взрослым сыном, с моей взрослой дочерью? Ничего. А что касается Полетты… моей жены… Хватит с меня и пятнадцати лет, прожитых с нею. Благодарю покорно! Если б у меня сердце лежало к ним, то через площадь Терн и по улице Акаций я бы в двадцать минут добрался до их дома. Только уж нет, увольте. Каждый за себя. Да они, верно, и ненавидят меня. Столько лет человек кормил их, а потом вдруг перестал кормить, — сами понимаете… По словам Мейера, они теперь держат нечто вроде гостиницы… Что мне там делать? Я ничего не могу им дать… Вернуться к ним, — это, знаете, всё равно, что надеть давно снятую грязную рубашку… После всех этих лет!..

Бельмин вновь обрёл в Меркадье своего Мирадора. Не правда ли, столько гордой стыдливости было в этом желании скрыть свои чувства под маской цинизма. Тогда он сделал ход с козыря, который нарочно приберегал на закуску, и сказал чуть слышно:

— Вы никогда не видели своего внука? Ребёнка вашего сына?

Он очень рассчитывал на действие этого средства. Интересно, как Меркадье изменится в лице. Меркадье не изменился в лице и ответил:

— Нет, я не видел малыша. И маму его не знал. Все эти люди прекрасно обходятся без меня. Живут, умирают. Детей производят. У меня нет жилки нежности к внукам. Я не обладаю «искусством быть дедушкой», как Виктор Гюго…

Какая сухость души! Бельмин вспомнил, что у его Мирадора при виде звёздного неба всегда слёзы наворачивались на глаза… Но, может быть, одно от другого неотделимо: надо быть бесчеловечным, чтобы испытывать высокие чувства.

V

Творимая легенда, гений, признательность человечества — всё это прекрасно, возвышенно, но плохо уживается с теснотою. «Школа Робинеля», открытая на улице Ампера, занимала особняк, облицованный по фасаду цветными изразцами в голландском стиле; он был построен на узенькой полоске земли, между двумя семиэтажными домами, — как будто его втиснули туда вместе с маленьким садиком и большой верандой. В особняке с трудом разместились сами Мейеры, два классных надзирателя и холостяк Робинель. Больше от классных комнат оторвать уже было невозможно. Меркадье пришлось удовольствоваться каморкой для прислуги, находившейся под самой крышей; Сарра трудилась от всего сердца, стараясь сделать её поуютнее для мужнина благодетеля.

И всё же уборная была двумя этажами ниже, умываться приходилось под краном в коридоре. Классные надзиратели вскоре возненавидели нового сотрапезника, — он-то ведь был дипломированным педагогом, хотя на него возложили всякие обязанности, начиная от репетиторства и кончая преподаванием истории. С первого же дня он так распределил свои часы занятий, чтобы быть свободным во второй половине дня, а надзиратели изнывали до вечера на дежурствах в классных комнатах. В четверг, однако, Меркадье их заменял, — по четвергам шли занятия с отстающими, которых родители хотели во что бы то ни стало сделать обладателями аттестата зрелости. Зато в остальные дни новичок, как они его называли, «смывался» с четырёх часов дня, и до обеда его никто не видел.

За столом собирались все вместе: Мейер со своими ребятишками, Робинель, надзиратели, «новичок», и эти обеды, нечто вроде семейных трапез, носили характер патриархальной и ласковой торжественности, которую Сарра любила вкладывать во все свои домашние дела, и вместе с тем на них царило слащавое лицемерие, ибо за этим ритуалом скрывалась сильная, но подавленная ненависть. Робинель по-прежнему ненавидел Меркадье — из-за дела Дрейфуса; кроме того, он чувствовал себя жертвой обмана, потому что на