Пассажиры империала - Луи Арагон

грудь, вздымавшуюся при каждом вздохе, её тяготение к неподвижности. Ему казалось, что теперь он понимает, откуда у Сарры эта доброта, исходившая от неё, словно жировой выпот из кожи овцы, откуда эта неизменная слащавость, этот жестокий страх, чтобы какие-нибудь передряги в мире не нарушали её спокойствия, её мирной жизни, в которой она обо всём судила по газетам и всё жаждала уладить ласковыми словами, ибо верила в добрые, превосходные намерения каждого человека.

За столом Меркадье невольно наблюдал за этой беременной женщиной. Когда её мутило, он говорил про себя: «Ну вот, теперь её тошнит». Когда она неожиданно просила чего-нибудь, он думал: «Пошли прихоти». Ему было противно и вместе с тем интересно это физиологическое рабство женщины. Он наблюдал также за старухой Мейер, которая вся поглощена была предстоящим событием в семье сына. В кинематографе на улице Демур, где сеансы происходили под открытым небом и грохот трамвая, пробегавшего по рельсам, на мгновение прерывал его мысли, он вёл в антрактах разговоры со старухой, даже угощал её шоколадом. А у неё только и речи было, что о будущем ребёнке Сарры, она ждала его появления с какой-то жадностью, боялась умереть до его рождения, и всё это казалось Пьеру Меркадье странным и неприятным. Никогда ещё он не чувствовал себя в такой степени окружённым низшими существами, как будто жил среди животных зоологического сада. Всё это было для него ужасным и вместе с тем занимательным. Он ненавидел Мейеров, он даже начинал ненавидеть их как евреев. Чувство странное, но сильное.

В середине лета атмосфера сгустилась, запахло бурей. Стояла невероятная жара. В школе Робинеля царило какое-то тревожное настроение, беспокойство, похожее на предчувствие грозящей беды. Надо сказать, что во время каникул эта школа не закрывалась, как другие учебные заведения, как лицеи, например, и учителя чувствовали себя каторжниками, да ещё осуждёнными на каторгу пожизненно. Для них не было каникул. Часть учеников распускали на лето, а другие оставались, и их натаскивали гуртом, готовя к экзаменам на аттестат зрелости. К ним прибавлялись ещё переэкзаменовочники, провалившиеся на июльских экзаменах, неуспевающие ученики из разных лицеев, особенно из лицея Карно. И когда другие педагоги уезжали в отпуск, на команду Робинеля наваливалось вдвое больше работы. Раскалённый летним зноем Париж и уроки в классах, палящее солнце или тёмные тучи, которые всё никак не решались разразиться дождём, Мейер, становившийся с каждым днём всё более нервным, старуха, как будто свивавшая гнездо для своей невестки, и сама эта невестка, огромная, с выпяченным животом, с тупым, остановившимся взглядом, словно обращённым внутрь, к ребёнку, которого она носила в себе, — да, нечего сказать, хорошо было в августе месяце на улице Ампера! Жорж ворчал, что Розенгеймы могли бы приехать навестить их и привезти приданое для новорождённого. Дети вертелись вокруг матери и, вытаращив глаза, смотрели на неё, страшась того таинственного, что совершалось в ней, и вместе с тем полные жадного любопытства и догадок, рождавшихся в их воображении.

Как раз в это время канонерка «Пантера» встала на якорь у самого Агадира, и тогда людей схватила за горло угроза войны; в министерства, охваченные паникой, ринулся поток перепуганных посетителей, а там, в Германии, уже чистили ружья, портные не спали ночей, сидя за шитьём мундиров, и над миром поднялась тень сухорукого императора в широком сером плаще, с белым султаном на каске и с нафабренными усами. Марокко. Никогда ещё столько не говорили о Марокко. Неужели люди пойдут умирать в Марокко? Сарра с ума сходила от страха и даже плакала во сне. Ведь одни её близкие в Германии, а другие — во Франции. Как примириться с этим! Стояла ужасная жара, а между тем в битком набитых поездах в Париж возвращались дельцы и богатые люди с семьями. Настали грозные времена.

VI

— Не понимаю вас, — сказал Меркадье. — Да разве это первая тревога? Войны не будет. Как-нибудь столкуются с Германией. Ведь столковались же с англичанами. Вспомните Фашоду…

— Как вы можете это говорить! — возмутился Мейер. — Какое же сравнение? Я немцев знаю. Дайте им только мизинчик, они всю руку отхватят. Да разве вы не видите, что они сами лезут в драку. Никто у них ничего не требовал, всё шло очень хорошо, и вдруг… С англичанами дело обстояло совсем иначе, мы сами залезли в их зону влияния… Какое же, право, сравнение?

— Дело не в зоне влияния, важно не это. Весь вопрос вот в чём: будет война или не будет войны.

— С англичанами удалось столковаться, потому что мы с ними, в сущности, смотрим на вещи одинаково…

— Ну, не станете же вы говорить, что у англичан и у французов одинаковый идеал, тогда как эти гадкие немцы… Да ведь все стремятся к одному: разделить между собой мир, перебив чернокожих или желтокожих, и прав всегда бывает сильнейший…

— Ну да, я знаю… Но ведь существуют всё-таки определённые правила… нечто такое, что достойно уважения… Повторяю, я хорошо знаю немцев…

— Разумеется, дорогой мой, ведь ваша жена немка, и вы сами скорее немец, чем француз…

— Меркадье! Я вам не позволю!..

— Я совсем не хотел обидеть вас, друг мой. Вы же прекрасно знаете, что для меня всё равно — немец или француз…

— А для меня не всё равно, Меркадье. Я француз, Сарра — француженка, наши дети — французы, и завтра история поставит нас против немцев…

— Вы хотите сказать, что вы будете драться в рядах французской армии? Разве вы ещё призывного возраста? Ах, да, на самом краешке. Желаю вам, чтобы войны сейчас не случилось, и пусть она произойдёт до того, как ваши сыновья станут взрослыми. Я-то уже вышел из игры: весь мой земной путь, надеюсь, уложится между двумя бойнями. Да уж, слуга покорный. Весьма счастлив, что мне не придётся лезть в эту свалку. Да ещё ради целей, в которые я не верю.

— А всё-таки, подумайте, какая эпоха! Навсегда запомнится сентябрь месяц этого года… Будут говорить: «Сентябрь», и всякий поймёт, что имеется в виду тысяча девятьсот одиннадцатый год… Агадир…

— Вы так думаете? Громадное большинство людей думает об истории не больше, чем о своих первых штанишках. Как только перестанут трястись от страха, сядут играть в карты, и всё пойдёт по-старому, — плыви мой чёлн по воле волн.

— А всё-таки, Меркадье, вдруг война?

— Ну что же поделаешь? Разумеется, если возьмут и вас, и Робинеля, и Суверена, и других, остальным придётся как-то крутить машину в этом заведении. Я понимаю ваше беспокойство, тем более что жена у