Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

после той ночи, когда он, раненый, в том жидовском местечке Царства Польского, просил ее «простить ему», напоминал он ей о прошлом, о том близком ей и роковом существе, с ее русалочьими зелеными глазами, исчезнувшем навсегда под мрачными сводами католического монастыря, которая действительно чуть не навек погубила ее счастье…

– Борис, к чему ты это вспомнил! – вскликнула она тревожно. – Все это давно минуло… Ты настрадался тогда еще более, чем я…

Его точно что-то вдруг подхватило, понесло… Он схватил руки жены, прижимаясь к их ладоням горячими устами:

– Ты – ангел, друг мой, ты – вся любовь и прощенье… Но такова ли Маша, простила ли бы она в подобном случае, пронесла ли бы она, как ты, сквозь испытания свою чистоту душевную?

– Маша, – повторила Александра Павловна и задумалась, – Маша в тебя, Борис, – промолвила она чрез миг с тихою улыбкой, – она будет всегда голова dans son ménage3.

Троекуров утвердительно кивнул:

– Да, она сильна духом, она знает, чего хочет… Но есть ли это залог счастья для нее – и, напротив, не будет ли для нее вечный источник душевной тоски в том, что будет она сознавать вечно превосходство свое над мужем?

– Ах, не знаю, Борис, – тоскливо проговорила Александра Павловна, – я была бы несчастная, если бы со мною так было… Но она знает, какой он, и все-таки любит его.

– Гришу? – произнес машинально Борис Васильевич. – Она тебе говорила?

– Нет, но я чувствую… Я, впрочем, ошибаюсь, может быть: она привыкла к нему с детства, как к брату, как к Васе… Но мне кажется… я вчера с той минуты, как он вернулся, наблюдала за нею и потом спрашивала.

Она передала разговор с дочерью накануне вечера.

– Ты умнее меня, Борис, – заключила она, – рассуди сам, как это понимать. Как ты скажешь, так и надо будет действовать.

– Ах, пожалуйста, не говори ты мне про мой ум! – каким-то пылким взрывом вырвалось на это нежданно в ответ у Троекурова. – У нас, кажется, с тобою до сих пор существует какое-то недоразумение на этот счет. Ум мой гроша не стоит сравнительно с тем, что подсказывает тебе инстинкт твоего сердца. Его будем слушаться, a не того, чего в силах я достигнуть холодным соображением рассудка… Ты пойми это, друг мой, пойми, и верь в себя больше, как я в тебя верю! – заключил он, завладевая опять ее нежными руками и глядя любовно в самую глубь ее вишневых зрачков.

Все ее лицо зарделось румянцем: на ресницах заискрились блестки слез… Она высвободила свои руки и закинула их за шею мужа:

– Борис, милый мой!..

Она чуствовала: это было нежданное, внезапное разрешение того чего-то, что стояло между ними в течение стольких лет, колючего, необъясненного… Лед прорвался, и свободная волна доверия и счастья охватывала их обоих теперь в свои живительные объятия.

– Ум, все ум, – повторял Троекуров, выговаривая вслух наплывавшие к нему в голову спешно и беспорядочно мысли, – бесплодные потуги времени, потерявшего веру во все иное… И в котором именно менее всего видно этого ума, которому всем жертвуется, – горько улыбнулся он. – Старая вечная правда не из ума вышла, a из того вот, что ты душой своей понимаешь…

Он в свою очередь ухватил голову жены обеими руками, приник к ее лбу крепким поцелуем, встал, словно приободренный весь, отряхнувшийся от какого-то тяжкого, назойливого бремени, отягощавшего его.

– Ты права, – заговорил он снова, расхаживая по комнате, – Маша жизнью своей с самого детства приготовлена к тому, чтобы любить его, да и мы сами с тобою видели в нем давно будущего ей мужа. Не опрометчивы ли мы были в этом случае, не знаю…

– Он все же добрый, благородный, честный, Борис, – поспешила сказать Александра Павловна, – и любит нас, особенно тебя, avec fanatisme4…

– Да, и я знаю, что по крайней мере то, что создано мною здесь, во Всесвятском, я могу передать ему после моей смерти с полною уверенностию, что он будет продолжать его, как говорится, свято и ненарушимо, между тем как Вася…

Он не договорил и, сжав как бы болезненно брови, уставился взглядом куда-то в окно.

– О Васе я хочу с тобой особо как-нибудь переговорить, a теперь вот что: я первая, как видишь, je tiens à5 Гриша, – сказала Троекурова, – но я так же очень хорошо понимаю его недостатки… И опять то еще, что Маша, кроме него, никакого молодого человека, можно сказать, не видела, она своего сердца еще не испытала… Не думаю, признаться, но она может как-нибудь встретиться с другим, который ей больше понравится.

– Не вроде ли этого певца, который у нас был вчера с гитарой? – засмеялся на это Борис Васильевич.

Засмеялась и Александра Павловна:

– Нет, Маша a trop bon goût pour cela6…

– Или этот другой вербный херувим из петербургского департамента, – продолжал шутить он, – который рапортовал нам вчера обо всех александровских кавалерах, состоящих в числе его знакомых?

– Ну, этот и не думает, кажется…

Троекуров иронически усмехнулся:

– Надеюсь во всяком случае, что ни один из них не решится явиться к тебе или ко мне просить ее руки.

– Уж конечно, Маша не даст ни одному из них повода надеяться… Но я говорю, Борис, не о таких, которые, само собой, не могут быть для Маши des partis sérieux7, a o том, что, мне кажется, для того чтоб у нас с тобой на совести ничего не оставалось, надо было бы дать ей случай видеть других молодых людей, настоящих, – как-то наивно-забавно подчеркнула Александра Павловна, – хотя бы для того, чтоб она могла проверить, насколько действительно серьезно нравится ей Гриша.

Какая-то тень пробежала на миг по лицу Троекурова:

– Она за границей имела случай видеть таких.

– Иностранцев?.. Боже сохрани ее и нас от них!..

– Нет, и русских, настоящих, – подчеркнул он насмешливо в свою очередь, – из самой петербургской fleur des pois8.

– Она, когда вы вернулись, называла мне многих из них, которых вы видели в Италии и в Париже, но ни один из них не произвел на нее впечатления, я это знаю.

– Вот видишь!

– Да, но ведь не всех же она там видела, Борис, которые в России есть?

Он не мог не засмеяться опять:

– Совершенно справедливо, и нам поэтому остается с тобой потребовать со всей Империи женихов на смотр нашей дочери, как это водилось встарь относительно невест для русских царей.

Этот легкий, насмешливый тон отозвался каким-то особенно радостным ощущением в душе Александры Павловны. Он напомнил ей те первые, счастливые дни ее супружества,