Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

«Бывший студент» словно ужасно обрадовался этим словам.

– Не вся, это вы совершенно справедливо говорите, далеко не вся! – вскликнул он, но тут же вздохнул и прибавил. – Только ведь, сами знаете, против рожна не прать. Общий тон уж такой: не либеральный человек в глазах товарищей все равно, что шпион и подлец: говорить с тобой перестанут, a не то и публично обругают последними словами… А с моим характером этого не выдержать, сам я обругаю… Не то, что другие, что в душе так же, как и я протестуют против… против этого больного течения мыслей, – проговорил он напирая, как бы очень довольный подвернувшимся ему на язык подходящим выражением.

Владимир Христианович внимал ему, одобрительно покачивая головой. Он сам был в свое время в числе этой учащейся молодежи, знал ее нравы и тот ложный стыд, который большинству из нее препятствует открыто и отважно заявлять свое личное, независимое мнение наперекор действительно «больному течению мыслей», навязываемому ей ничтожным по большей части, но обладающим дерзостью и глоткой меньшинством.

– Знав все это, – продолжал Бобруйский, – да еще как я в расчете своем на получение денег несколько ошибся, меня, знаете, и взяло раздумье; слова Писания припомнились: удались от зла и сотвори благо. В Петербург попасть теперь – прямо в жерло, значит… Да и к тому же, говорю, не с чем. Тут я и рассудил окончательно поискать себе занятия какого-нибудь по технической части, чтобы, знаете, хоть и на самой небольшой должности да пожить в спокойствии, пока все это смятение пройдет, и чтобы сколотить себе грош ко грошу хоть небольшие средства для поступления опять, чрез год что ли или даже позднее, в институт, курс кончить.

Все это носило опять в сознании «души-человека» Пеца, как называл его Николай Иванович Фирсов, печать «такой задушевности», что он чувствовал себя все более и более расположенным принять участие в этом, так мало возбудившем в нем к себе на первых порах сочувствия, «несчастном» человеке.

– Кто вас к нам сюда направил? – спросил он.

– Случай. Ехал со мной из Москвы какой-то комиссионер, что ли; так он тут рассказывал в вагоне, положения ваши здешние хвалил очень… Я и вздумал, на счастье: может, найдется какое-нибудь местечко… Он мне, этот человек, про вас очень даже сочувственно отзывался, – примолвил Бобруйский, скорчив какую-то особенную, не то заискивающую, не то пренебрежительную улыбку: ты, мол, не думай во всяком случае, что это я из подлости, – «свое, говорит, дело насквозь знает и жить под его началом людям хорошо…» Я и решился окончательно, особенно узнав от него, что вы тоже из Технологического.

– Позвольте эти добрые слова, – усмехнулся Владимир Христианович, – отнести по их настоящему адресу: я творю лишь волю поставившего меня. У нас действительно людям жить хорошо, могу это прямо сказать, но все это прямо же исходит от того, кому мы здесь все служим. Борис Васильевич Троекуров, которому принадлежит имение это и завод, превосходный человек в полном объеме этого слова, – примолвил он с какою-то растроганною нотой в голосе.

– Слышал, как же: этот ехавший со мною человек не находил даже слов достаточно прославлять его. Видно действительно из ряда вон выходящий господин, – выговорил тот самым убежденным тоном.

Владимир Христианович был окончательно заполонен этим сочувствственным отзывом о его патроне.

– Я должен предварить вас, – начал он раздумчиво, – что от нас люди отходят редко, и подходящего для вас занятия собственно по заводу я в настоящую минуту не могу вам предложить никакого, тем более что, извините меня за откровенность, теоретические познания, которые приобретаются нами вообще в Технологическом институте, равняются, к сожалению, нулю, как только принимаемся мы за какое-нибудь специальное дело. Тут-с у нас требуется просто навык, внимание и аккуратность. При всем моем желании, хотя бы и имелась у меня свободная по заводу должность, я мог бы предоставить вам ее лишь после полного ознакомления вашего с процессом нашего производства, a для этого не неделя и не месяц нужны… А вот что-с могу предложить вам: у меня письмоводитель, очень хороший молодой человек из наших здешних крестьян, призван отбывать воинскую повинность и должен был покинуть нас по этому случаю. Так вот если хотите… Тридцать рублей в месяц, к Рождеству и Пасхе наградные по заслуге, – подчеркнул он, усмехаясь, – хорошая, светлая комната с бельем, обед общий для всех конторских… Сыты будете, провизия у нас хорошая и кухарка мастерица своего дела, – засмеялся уже и совсем добряк.

Лицо «технолога» словно все расплылось от умиления.

– Помилуйте, – пробормотал он прерывающимся как бы от нежданной радости голосом, – да я и не на такое положение готов бы был с восторгом… Постараюсь оправдать ваше доверие. Пишу я грамотно, могу прямо сказать, a за неопытность на первых шагах простите; пригляжусь, не хуже другого орудовать стану, надеюсь.

– И приглядываться-то долго не придется, – возразил на это весело Пец, – не хитромудрая канцелярщина… А только вот что-с: я принять вас готов и, как это мне предоставлено Борисом Васильевичем, имею полную на то власть, так как за подведомых мне лиц отвечаю я, а, следовательно, право выбора их и увольнения должно натурально принадлежать мне. Но у меня уж так положено, что я никого не назначаю и не смещаю, не предварив о том сперва моего генерала. А потому уж вы мне позвольте сходить к нему… Мне же к нему и нужно кстати.

И Пец, собрав лежавшие пред ним на столе листки счетов, вложил их в большой конверт и поднялся с места:

– А вы меня тут подождите… Не проголодались ли вы с дороги, заморить червяка не хотите ли?..

– Если будет на то милость ваша, – будто смущенно промолвил Бобруйский, – я, знаете, со вчерашнего вечера, кроме стакана чаю, ничего… притом со станции пешком, отощал действительно несколько.

– Сейчас, сейчас! – засуетился Владимир Христианович. – Пойдемте со мной.

Он отворил дверь, позвал сидевшего там молодого писаря, докладывавшего ему о посетителе:

– Отведи их сейчас, голубчик, в столовую, – поспешил он закомандовать, – и вели там подать, что есть, позавтракать… Я к генералу и чрез полчаса назад буду. До свидания, Лев Гурьевич!

И он, быстро шагая, направился ближайшим путем, то есть через сад, в дом своего «генерала».

Борис Васильевич сидел за большим столом в своей библиотеке и выписывал карандашом на бумажке какие-то статистические цифры из лежавшей пред ним книги. Он тотчас же отложил свое занятие, увидав входившего, и ласково приветствовал его.

– Баланс за прошлый месяц, – сказал Пец, кладя на стол принесенный им конверт.

– Хорошо-с. Ничего