Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

чуть-чуть шевельнул плечами: «половые» самому ему претили давно; «эти волоса в скобку, смазные голенища, косые вороты в этом старом княжьем гнезде – профанация!..» – говорил он себе мысленно не раз.

– Пожалуйте! – повторил ключник, отворяя во всю ширину стеклянную дверь в сени.

Варя (читатель, надеемся, узнал в горничной г-жи Сусальцевой немую девочку, с которою он имел случай встретиться в начале нашего разсказа) притронулась слегка пальцами к руке своей госпожи, глядя ей в глаза и беззвучно шевеля губами. Антонина Дмитриевна поняла.

– С нами один чемодан, – сказала она ключнику, – велите его внести ко мне, a за сундуками пошлите сейчас подводу на станцию, чтоб они непременно были здесь к вечеру.

Варя, быстро прижав два пальца левой руки, подняла вверх три остальные вместе с пятью пальцами правой.

– Восемь мест всего, – объяснила барыня, между тем как немая проворно вытаскивала из кармана портмоне, a из него багажный билет и передавала его Никандру.

– Слушаю, пошлем-с, – промолвил тот с тем же невозмутимым спокойствием, – пожалуйте!

Полный аппартамент в нижнем этаже, состоявший из пяти комнат, – большой гостиной, кабинета, будуара, спальни, туалетной с мраморною ванной и комнаты для горничной, – уготованный Провом Ефремовичем для молодой супруги и в котором пробыла она лишь несколько дней пред венчанием и отьездом своим за границу, оставался наглухо запертым с самой минуты этого отъезда. Раза два лишь в год рачительный ключник входил в него с одним из молодцов, состоявших слугами в доме, и приказывал выколотить мебель и смести пыль с пола, чехлов и холста, прикрывавшего обитые шелком и дорогим французским кретоном стены гостиной и будуара, – выбирая всегда для этого время, когда «хозяин» уезжал из Сицкого. Сам Пров Ефремович, проходя большими сенями мимо наружных, запертых и укрепленных теперь широким поперечным железным болтом с большим висячим на нем замком дверей, как-то невольно каждый раз отворачивался и морщился…

– Что же это, из моих комнат кладовую сделали? – сердито вскрикнула Антонина Дмитриевна, остановившись пред этими незнакомыми ей еще, обитыми крупными головками гвоздей дверями.

– На всяк случай, сударыня, – объяснил своим спокойным тоном Никандр, выбирая ключ из своей связки и поднося его к замку, – потому как у нас на всем нижнем этаже никто не помещается…

Двери с визгом заржавевших петель и лязгом железа о железо отворились настежь.

На приезжих пахнуло, как из погреба, сырым и затхлым запахом… Антонина Дмитриевна брезгливо откинула голову назад. Едучи сюда, она готовилась «пережить несколько неприятных минут», но этого первого физического впечатления она не ожидала – и оно показалось ей как-то особенно тяжелым.

Ключник спешил между тем отворять оконные ставни.

– Да и окна скорее, – вскликнула она, – тут задохнуться можно!..

Теплый воздух и солнечный свет ворвались разом, словно торжествующее войско на вал неприятельской крепости, в глубокий до этой минуты мрак просторной комнаты.

Хозяйка ее как бы в изнеможении опустилась на стоявшее посреди гостиной pâté, обводя унылым взором кругом.

Стены, мебель, золотые рамы блестящих зеркал, художественные очертания булевых шкафиков и столов с флорентийскою мозаикой – все исчезало под однообразным, «мертвящим», казалось ей, покровом желтовато-серого холста и грубой кисеи; с консолей и этажерок убраны были знакомые и любезные ей груды фарфора и бронзы; пол без ковра резал глаза неприглядностью кое-где расщелившихся досок своих… Чем-то мертвящим действительно веяло от этого запустения. «Я его не предварила, конечно, – проносилось в голове молодой женщины, – но тогда он, может быть, уехал бы нарочно, чтобы не встретиться со мною, a теперь je suis maîtresse de la place»7, сказала она себе тут же, и что-то вроде усмешки пробежало на миг по ее озабоченному лицу.

Зяблин, войдя вслед за нею в комнаты, стоял с панамой своею и палкой в руке в нескольких шагах от нее и слегка покачивал головой, как бы угадывая ее ощущения и слагая с себя и с приятеля своего ответственность за них: мы, мол, ведь, вы понимаете, не могли святым духом знать, что вам вздумается приехать.

Варя тем временем успела скользнуть в следующие за гостиной комнаты и возвратиться оттуда. Подбежав к барыне, она с видимым неудовольствием в чертах быстро зашевелила губами и пальцами.

– У меня в туалетной воды нет в кранах, – обратилась с новою досадой Сусальцева к ключнику.

– Накачаем сейчас, – коротко отрезал он, проходя далее в будуар открывать ставни и окна.

– Да велите скорей внести мой чемодан, я переодеться хочу… Будьте так добры, – обратилась она по-французски к Зяблину, – когда муж мой вернется, велеть мне доложить об этом чрез мою горничную.

– Приказание ваше будет, сударыня, исполнено, – ответил «бригант», галантерейно склоняя свою подкрашенную в цвет воронова крыла голову.

– Да нельзя ли пока хотя в моем будуаре снять эти противные чехлы; я не привыкла сидеть на этой гадости.

– Сымем-с, – отозвался на это из-за дверей будуара Никандр.

Антонина Дмитриевна в сопровождении Вари прошла в туалетную. Зяблин вышел на крыльцо, надвинул шляпу на самые брови и, усевшись в одно из стоявших тут железных кресел, уложил подбородок на сложенные над набалдашником палки руки и вперил по направлению льва свои примигивавшие от слабости глаза, в тревожном ожидании возвращения своего приятеля. «Лишь бы только баталии какой не произошло, – думал он, – человек он хороший, конечно, только все же за это мужичье отвечать нельзя».

II

Тит Титыч:

Чтоб я перенес такую обиду над собой!.. Да что это за времена пришли! Нет, стой!.. Настасья, смеет меня кто обидеть?

Настасья Панкратьевна:

Никто, батюшка, Кит Китыч, не смеет вас обидеть. Вы сами всякого обидите.

Тит Титыч:

Я обижу, я и помилую, а то деньгами заплачу.

Островский. В чужом пиру похмелье.

Прошло часа полтора. Старый «бригант», сладко пригретый весенним солнцем, опустив голову на грудь и выпустив палку из рук, начинал подремывать на своем железном седалище, когда грохот знакомого ему экипажа по каменной настилке льва вырвал его внезапно из тесно уже начинавших обнимать его объятий сна. Он встрепенулся, усиленно приподнял веки, устремляя зрачки вперед…

Пров Ефремович Сусальцев, огибая клумбу, катил к крыльцу на беговых дрожках, запряженных доброю, сытою пегашкой, лоснившеюся от пота. Хозяин ее, под стать ей, держа вожжи одною рукой, вытирал другою большим фуляром свое влажное, точно после бани, и загорелое до цвета меди лицо.

– Ну, барин, – весело заговорил он, завидя Зяблина, – откатал же я круг сегодня, верст двадцать, без передышки, почитай… Бери Пегаша, – крикнул он выбежавшему из сеней парню в белой рубахе, – да, гляди, – сказать Артешке кучеру, чтобы до