Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

секрет, да и окончательно не оформлено и заключается собственно в одних предположениях. Но на то и дан нам ум, чтобы в том, что еще представляется гадательнымм, распознать признаки имеющего за собою действительное raison d’être5, того то есть, что по естественному духу вещей должно осуществиться в более или менее близком будущем.

– Самый этот «созыв» то есть, как вы говорили? – переспросил Сусальцев.

– Да. Правительство, прижатое к стене нигилистическим движением, с одной стороны, с другой – всякими злоупотреблениями, неспособностью и ненадежностью собственных своих агентов, принуждено будет обратиться за помощью и советом к самой стране… Конституции прямо оно не решится дать: слишком сильно связано оно еще традиционными привычками своего самодержавства, – вымолвила с многозначительным видом Антонина Дмитриевна, повторяя, очевидно, наизусть рассуждения, слышанные ею от «людей, с которыми она виделась в Риме», – оно на первый раз прибегнет к полумере, вроде усиления Государственного совета выборными людьми, находящимися у него под руками: соберет, например, предводителей дворянства и председателей управ.

– Губернских одних или и уездных тоже?

– И тех и других, вероятно… Это, впрочем, подробность, – поспешила сказать Сусальцева, – главное, чтоб у вас к этой поре была уже нога в стремени.

– То есть чтоб я попал в председатели нашей уездной управы?

– Именно.

Пров Ефремович уронил в раздумьи голову на грудь.

– Это, пожалуй, устроить и можно как-нибудь, – промолвил он чрез несколько времени. – Место самое это теперь у нас вакантно; бывший председатель – Бароцкий был некто – из моряков, старик хороший, запутался только как-то через сына, растрата у него в кассе оказалась. Деньги-то внес за него, говорят, Борис Васильевич Троекуров, потому по назначенной после смерти его ревизии суммы все оказались налицо. Одначе все же он застрелился с этого самого сраму, a опосля того на четырнадцатое число прошлого месяца назначено было экстренное собрание для выборов на его место. Только тут случилось, что у Павла Григорьевича Юшкова старичок брат очень больной сделался, и так он этим теперь озабочен, что должностью своею и по нонешний день даже заниматься не может. Так, по общему к нему уважению, решено у нас было с этим делом выборов отложить до сентября, как притом время теперь летнее, собираться гласным, особливо из крестян, тяжело очень. И даже скажу вам-с, мне даже и говорено было, чтоб я баллотировался, только я оставил тогда втуне, потому не расчет…

– Огромный «расчет», – вскрикнула Антонина Дмитриевна, – ввиду того что я вам говорила сейчас… и о чем вы, надеюсь, никому, никому не промолвите ни слова: ведь это величайшая еще тайна!

– Для чего говорить, сами понимаем!

Сусальцева примолкла на миг в свою очередь.

– Что у вас тут, все так же, как и прежде, влиятелен Троекуров? – спросила она затем.

– Известно, по званию своему и богатству, a и более того-с, надо сказать, по большому разуму своему, человек большой вес имеет.

– Он, пожалуй, – усмехнулась она недоброю усмешкой, – сам бы дошел вам в конкуренты, если бы знал то, о чем я вам передала?

Пров Ефремович пожал плечами:

– Борис Васильевич? Как если б он захотел, давным-давнешенько был бы у нас губернским предводителем. Только политику он такую держит, что никаких должностей ни по дворянской, ни по земской службе принимать не желает. Гласным уездным и губернским единственно дозволил себя выбрать.

– И всеми при этом вертит? – злобно договорила за него жена.

– Что же, дурного совета никому не даст господин этот.

– A с вами как он? – спросила она, сожмуривая брови.

– Во взаимном уважении состоим с его превосходительством, – чуть-чуть усмехнулся Сусальцев.

– Интриговать не будет, чтобы вас не выбрали?

– С чего ж это ему!.. Может, конечно, ему и приятнее было бы видеть своего брата-дворянина на этой самой должности, a только я вполне надеюсь, что он против меня ничего иметь не будет, потому прямо могу сказать, ничего дурного, окромя хорошего, ему про меня не известно.

– Ну, так скорее принимайтесь за хлопоты, чтобы вам к сентябрю подготовить себе большинство на выборах, – вскрикнула молодая женщина, – ведь это вы можете сделать?

– В моей власти, надеюсь, – ответил он протяжно, – a только, знаете, стоит ли это самое дело труда, потому навяжешь себе обузу на плечи, от своего дела оторвешься, a там, может, пшик один выйдет?

– Ах, Боже мой, – заметалась даже с несвойственною ей суетливостью движений Антонина Дмитриевна, – неужели думаете вы, что я вам все это с ветру говорю? Так вот, когда приедет Алексей Сергеевич, вы из его уст можете услышать… И не от одного его: к этому времени будет сюда ваш новый губернатор; он Алексею Сергеевичу племянник…

– Фамилия ему Савинов будет?

– Да, Аполлон Савельевич Савинов, очень милый человек… Он мне сказал, что поедет ревизовать уезды и распорядится так, чтобы к концу иметь возможность заехать к нам.

– Слышали про него, как же-с, в соседней губернии вице-губернатором был, – промолвил Сусальцев, как бы насмешливо проведя губами.

Антонина Дмитриевна заметила это:

– Что же такое слышали вы?

– Да так, говорят, свистун великий, карьерист петербургский… А, впрочем, может и врут, – равнодушно добавил он.

– Он на старого чиновника не похож, это правда, – несколько резко возразила ему жена, – я с ним ехала из Вены: он совсем европеец, a теперь такие нужны России люди.

– На этот счет, пожалуй, можно и другое сказать, – как бы недоверчиво промолвил Пров Ефремович и тут же замолк, не почитая почему-то нужным распространяться далее об этом предмете.

Антонина Дмитриевна повела еще раз на мужа ласковым до нежности взглядом:

– Я могу ошибаться, – проговорила она чуть не робко, – но во всем этом для меня главное была мысль о вас, Probe, о том, чтоб устроить вам положение, соответствующее тем способностям, которые даны вам от природы. Вы имели возможность до сих пор прикладывать их лишь в тесной сфере личных интересов… Вам представляется теперь случай послужить благу всего отечества… a мне гордиться вами, Probe…

Бедный «Probe» чуял чутьем, что это были «слова одни», что ни до какого блага отечества, ни до его, Прова, службы оному ей, в сущности, дела нет, что во всем этом преследовала она свои особенные, чуждые ему цели, – но чувствовал в то же время, что он бессилен пред этими приятно щекотавшими его самолюбие словами ее, что он «прямо идет на ее удочку, пасует пред ее женскою ловкостью»… Гнев его, «законный гнев», смолкал в его душе, или, вернее, рокотал уже глухими, с минуты на минуту все слабевшими перекатами, как удаляющаяся гроза. Другие ощущения насильственно и победно врывались мало-помалу в существо его. С тонким запахом вервены,