Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Напрасно, барин, напрасно, потому как случится; в иную минуту я за себя не отвечу… Ну, a тут не то вышло, совсем не…

Он оборвал на полуслове и, как-то вдруг болезненно сморщив свое широкое загорелое лицо, устремил бесцельно глаза в пространство… То, с чем он вышел из будуара жены, словно развеивал теперь свежий ветерок, несшийся ему в лицо из-под надвигавшейся по небу с севера дождевой тучи. Он жадно втягивал его себе в легкие, словно после пьяной ночной пирушки выходя из спертой атмосферы трактира. И чем бодрее физически начинал он себя чувствовать, тем тяжелее становилось у него на душе.

– Плоть-человек, духом немощен – вот что, барин! – выговорил он неожиданно, обернувшись к Зяблину.

Тот вскинул на него недоумело свои старческие глаза.

– Что такое?

Но приятель его не ответил. Он махнул рукой и направился быстрыми шагами под одну из висячих галерей по пути к конюшням.

III

О, zarte Sehnsucht, süsses Hoffen,

Der ersten Liebe goldene Zeit1…

Schiller. Das Lied von der Glocke.

Мирно по-прежнему текла жизнь во Всесвятском. Но к прежнему прибавилось теперь еще нечто новое, какая-то струя молодого, животрепещущего счастья. Нужно ли докладывать догадливому читателю, из какого источника изливалась и текла она? Нужно ли говорить ему притом, что не била она искрометными брызгами, не шумела грохотливым потоком, a неслась светлым, еле еще заметным для посторонних глаз, но «отражавшим уже небо» ручьем, как говорили в старину поэты? Маша Троекурова и Гриша Юшков переживали еще ту первоначальную пору, ту зарю любви, когда чувство, как листья на деревьях весной, только завязывает свои нежные почки и, словно не веря еще себе самому, ждет, когда «с востока яркого все шире налетающие дни»2, по выражению Фета, принесут ему достаточно тепла и силы для полного роста и цветения. Дружеская, почти братская приязнь девушки к Грише еще как бы робко, как бы колеблясь, отдавалась наплыву иного чего-то, более проницающего и захватывавшего ее, внезапное ощущение чего иной раз нежданно покрывало все лицо ее румянцем. Отношения ее к нему зачастую отзывались прежним, привычным ей ребяческим задором, дразнением, полунасмешливым, полунаставительным тоном, несколько комическим тоном какого-то превосходства, который она издавна приняла в обращении с ним. Он со своей стороны старался держаться с нею своей прежней манеры, чуть-чуть высокомерной снисходительности к «балованному ребенку», как называл он ее, «выходки» которого, как бы иногда и ни были они колки для его самолюбия, «не могли, само собою, быть принимаемы им всерьез»… Но оба они чувствовали особым, внутренним чутьем, что все это, этот тон, эти насмешки, были не что иное, как какая-то игра, какая-то комедия, которую они «ломали», Бог весть для чего, друг пред другом, и что «не то, не то совсем» говорит у них иной раз язык и смех, «глупый смех», вырывавшийся у них из уст, между тем как глаза его с невольным, всего его озарявшим восхищением останавливались на ней, a она досадливо чувствовала, что рдеет вся, как маков цвет, под этим его прикованным к ней взглядом… Их встречи и разговоры притом были не долги и всегда как-то спешны, хотя уже шла вторая неделя, как жили они под одним кровом. Все трое Юшковы, оба старика и Гриша, по приглашению Троекуровых, переехали к ним на жительство из своих Углов, после того как Николай Иванович Фирсов, испугавшись сильного припадка грудной жабы у почти восьмидесятилетнего теперь Василия Григорьевича, объявил им, что дни почтенного старца изочтены и что их продлить на некоторое еще время можно лишь при самом тщательном и беспрерывном уходе за ним и постоянном наблюдении врача, a что между тем сам он, Фирсов, связан своею больницей во Всесвятском и может бывать в Углах лишь наездом, a, следовательно, отсутствовать в ту самую минуту, когда больному понадобиться может более всего его присутствие. Следовало поэтому или выписать особого «практиканта» из Москвы, или перевезти страждущего во Всесвятское, «где и он, медик, да и, что лучше его, все женские мозги и руки дома будут к услугам страдальца», объяснял ни в какие тяжелые минуты не перестававший буфонить доктор… Никакого «практиканта», разумеется, не выписали, a больного с величайшими предосторожностями перевезли во Всесвятское, где он с братом и племянником помещен был со всевозможным удобством в одном из выходивших в сад павильонов, значившихся «для гостей», где жила когда-то княжна Кира Кубенская. Там действительно нежные женские руки мягким прикосновением своим заставляли его почти забывать свои страдания, – чуткие женские «мозги» угадывали заранее, предупреждая их, его болезненные прихоти… Троекуровы мать и дочь дежурили у него весь день, сменяясь чрез каждые два часа. Анфиса Дмитриевна являлась вечером и ночевала у него в комнате на большом диване за его кроватью, невидимая им, но готовая каждую минуту, прерывая свою полудремоту, подбежать к нему, перевернуть его своими сильными руками на другой бок, растереть затекшую руку, приподнять бессильно съехавшую с подушки голову… Старец, впрочем, не испытывал мучительных страданий: он тихо угасал, тяжелее дыша каждый день, начиная «не чувствовать уже более ни рук, ни ног». Но духом он был все так же светел; покрывавшиеся мутною пеленой, большие голубые глаза теплились все еще не угасшим пламенем. «Я счастлив, – говорил он, когда одышка давала ему быстротечный отдых, – я не надеялся так умирать; сладко, когда точно ангельские крылья веют над тобой», – улыбался он со стоявшими на волосках ресниц блестящими слезками наклонявшимся над ним этим женским, старавшимся в свою очередь успокоительно улыбаться ему лицам. К полдню ему почти всегда становилось легче. Все обитатели дома собирались в те часы кругом его кровати. Он любил видеть их тут «всех», слушать «живой разговор», стараясь вызвать на какое-нибудь «рассуждение» брата своего и Бориса Васильевича, a самому безмолвно внимать, не отрываясь в то же время взглядом от Маши, от «этой другой, явившейся ему райским видением на расстоянии четверти века», как выражался он ей, когда она была еще пятнадцатилетняя девочка, своим романтическим языком времен Светланы… Но теперь эти тускневшие глаза его с каким-то особым, как бы тревожным вниманием перебегали от нее к сидевшему тут же, часто рядом с нею, племяннику, словно допытываясь, словно вопрошая и говоря ему: «Принял ли ты вовнутрь всю ее душевную прелесть, будешь ли ты век, всю жизнь, разуметь и ценить даруемое тебе от неба сокровище?»…

Изо всех присутствовавших словно один только понимал и в свою очередь «принимал себе вовнутрь» значение этих