Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

немых вопросов отходившего к вечности старика. Этот один был Борис Васильевич Троекуров, и один он глубоко задумывался и поникал челом от охватывавшей его затем душевной заботы, между тем как и Александра Павловна, и старый моряк, обнимая тем же сочувственным взглядом больного и молодых людей, обменивались мгновенным взглядом и тихо улыбались угадываемой каждым у другого мысли.

Разумели ли в свою очередь молодые люди сокровенный смысл этих допрашивавших их старческих взглядов, мы не знаем, но в ответной на них улыбке Маши не сказывалось во всяком случае смущения. «Не бойтесь за меня, я сумею постоять за свое счастье», гораздо скорее говорили, казалось, ее прямо смотревшие глаза и твердо очерченные линии алых губ и круглого, широкого подбородка…

Так сидели они все однажды кругом больного, когда вошедшая с урочной чашкой молока, которым единственно питался теперь он, Анфиса Дмитриевна Фирсова передала вполголоса бывшей своей «барыне», что приехала «одна особа» и желает видеть ее, Александру Павловну, или Бориса Васильевича, не более как на четверть часа, так как знает, что им теперь не до посторонних и сидят они постоянно, как сказывали ей люди, у больного.

– Кто такой? – спросила несколько изумленно Александра Павловна: она как-то давно не имела случая принимать визиты.

– Они теперь другую фамилию носят, Лариной называются, a только что они уж были прежде у вас; из Юрьева барышня, Настасья Дмитриевна…

– Борис, слышишь, Anastasie Bouinossof… L’artiste, – сочла нужным объяснить Александра Павловна, поспешно вставая.

– А!.. Очень рад… Из Москвы она? – спросил он машинально Фирсову.

– От сестры, должно быть, от Сусальцевой, – ответила та, ухмыльнувшись, – вернулась ведь та недавно из-за границы к мужу.

Троекуров улыбнулся в свою очередь:

– Это уж, должно быть, молитвам вашим он обязан: вы ведь у нее с Николаем Ивановичем посажеными были.

Фирсова закачала головой и рукой махнула.

– Однако я пойду к ней… Она и тебя желает видеть, Борис, – сказала Александра Павловна, – извините, Василий Григорьевич, милый!

– Ах вы, мои дорогие, да разве вы из-за меня стеснять себя будете? – проговорил он сквозь одышку, глядя на нее с бесконечным умилением и благодарностью…

– Как я рада, как я рада видеть вас, милая! – говорила Александра Павловна, входя в гостиную и издали еще протягивая обе руки быстро шедшей ей навстречу Лариной.

Они обнялись.

– Наконец-то вздумали вы вернуться в родные места… Вы из Москвы теперь?

– Да.

– Прямо?

– С железной дороги прямехонько, – улыбнулась девушка.

– Вот это прелестно, спасибо, милая, – это значит, вы нас не забыли.

– Никогда, Александра Павловна, никогда не забуду вас и Бориса Васильевича! – вскликнула тронутым голосом Настасья Дмитриевна. – Вы были для меня утешителями, поддержали мою бодрость в самую тяжелую минуту моей жизни, это не забывается…

– Полноте, милая! – поспешила прервать ее Троекурова. – Вы у нас поживете?

– Ах нет, мне надо к сестре, в Сицкое… И притом, я знаю, вам не до гостей, у вас тяжело больной друг в доме…

– Да, – глубоко вздохнула Александра Павловна, – он, бедный, доживает последние дни; ему ведь уж восемьдесят лет скоро и такая болезнь… Но вы ведь добрая, вы не взыщете, мы перемежаемся у него с Машей, a когда у меня свободные часы, я была бы так рада быть с вами… Видите, какая я эгоистка, – примолвила она, пожимая руки молодой гостьи.

– Вы ангел! – задушевно ответила та, – и побыть с вами, прямо говорю, было бы для меня счастье, я вот только что вошла в ваши стены, a уж на меня повеяло чем-то успокоительным и чистым… Все равно, как у Лизаветы Ивановны… Ведь я у нее жила все время в Москве, – прибавила она с тихою усмешкой.

– Да, я знаю, она мне писала… Я так рада этому, если бы вы знали! Я скажу вам откровенно, – и Александра Павловна как бы несколько смутилась тем, что желала сказать, – когда вы так решительно объявили мне, что хотите сделаться… артисткой (она словно не смела сказать «актрисой»), мне было ужасно страшно в первое время за вас… Может быть, очень глупо с моей стороны, но у меня уж такие старые понятия; вы меня заинтересовали с первого того раза, когда приезжали к нам après la mort de monsieur votre père3; я все мучилась мыслью, все думала, что такая жизнь для девушки… но когда я узнала потом – Николай Иванович имел про вас постоянные известия, и вы ему даже писали, – как вы себя умели поставить и что в Москве живете у моей доброй Лизаветушки, тогда я совсем успокоилась… Так неужели же вы у нас нисколько не останетесь? – прерывая себя, оживленно спросила она опять.

Ларина умиленными глазами глядела на «ангела Сашеньку», как продолжала называть Троекурову хозяйка ее в Москве. «Вот здесь действительно душой отдохнешь, – проносилось у нее в мысли, – а там, я знаю, пытка ждет…»

Она уехала из Москвы после последнего, блестящего представления «Коварства и любви», данного в пользу какого-то благотворительного дела в театре Секретарева и на котором она в роли Луизы произвела, как говорится, «настоящий фурор», – уехала, вызванная письмом шурина своего, Прова Ефремовича Сусалцева, заключавшимся в следующих довольно лаконических строках:

«Любезная сестрица, Анастасия Дмитриевна! Всегдашнее уважение мое к вам и как вы самая рассудительная и способная всякое обстоятельство обсудить здраво и в настоящем разуме, то я осмелюсь вас просить в особую мне милость, a также в удовольствие, полагаю, вашей сестрице, a моей супруге Антонине Дмитриевне, прибывшей на днях сюда из чужих краев, пожаловать к нам погостить в усадьбу мою Сицкое, где все готово для встречи вашей с честью и великою к тому, как не можете сомневаться, с моей стороны радостью. A также и со стороны сестрицы вашей без сомнения. Если благоволите телеграфировать, когда полагаете прибыть, за вами на станцию вышлются лощади.

С моею постоянною к вам уважительностью и братским, смею сказать, расположением, пребываю ваш готовый к услугам, П. С.»

Сестра ее вернулась к мужу?.. Она со дня посещения ее Сусальцевым на ее квартире у Лизаветы Ивановны не имела никакой вести о ней. A теперь шурин обращается к ней за помощью – «за помощью», да: он очевидно не ждал ее возвращения и теперь «не знает, как быть с этою своевольною, капризною, бессердечною Тоней»; он чувствует, что она, Настя, нужна ему, им, что без нее, может быть, пойдет, если уж не идет, такая сумятица, «такой кавардак…» Она собралась в два дня и поехала.

– Я не могу оставаться у вас долго, добрейшая Александра Павловна, – объясняла она, вздыхая, – за мною выслал beau frère4 мой лошадей на