Круг, петля, спираль - Анна Баснер

головы, мерно кивали в едином волнообразном ритме, даже дышали, казалось, синхронно, покачиваясь, как пришвартованные лодки на пристани. Под потолком в дыму оранжевым шаром плавал матерчатый абажур. На полке между книгами белела фаянсовая золотогривая лошадка. Тонкие вибрации строф перекрыли напряженный звон в Тасиных ушах. Вознесли, впустили ее в некое светлое необозримое пространство, где не существует людской тоски и тревог.

– Ну что? Поняли? – спросила Нелли.

Тася вздрогнула, будто от толчка.

– Да это ж Супранович! – воскликнул возбужденный большегубый парень, дергая узел узкого галстука невнятного болотного оттенка.

– А шиш тебе, – усмехнулась Нелли. – Молодой Мартынюк.

– Наш, факультетский? Шутишь? – опешил Галстук. – Да он же кондовый, дубовый…

Но Нелли резко его перебила:

– А это Таисия Сергеевна Мартынюк. Его дочь. – И указала на Тасю.

Так она впервые услышала папины стихи. А в это время в другом районе Ленинграда два санитара грузили маму на носилки.

На мамины похороны Тася по настоянию папы не пошла. Наверное, это было правильно, как она понимала сейчас. Все же, если не видишь тело, живешь потом с чувством некой утешительной незавершенности. Разум как бы обнаруживает крохотную лазейку для сомнений. И тогда не верилось до конца. Чудилось, будто мама в очередной раз отправилась в командировку (а ей приходилось порой уезжать на несколько недель в Карпаты за семенами и луковицами ранневесенних растений). Лучше было думать так. Слишком кошмарно болело в моменты осознания. Ничего более страшного в Тасиной жизни не случалось ни до, ни после. Разрыв, провал, засасывающая ледяная бездна. В памяти осталось: Тася сидит, поджав ноги, в кресле, в пустой и выстуженной квартире, тупо наблюдая, как Нелли возит тряпкой по натоптанному полу в прихожей. У мамы остановилось сердце. Я не нужна никому. Даже Богу.

Все ее жалели, ходили на цыпочках. Папа от горя задеревенел, слова не вытянешь. Только Нелли, единственная, вела себя так, будто все нормально, и Тася была ей за это благодарна. В школе Тася ощущала себя как никогда паршиво. Словно рядом с ней запретили радоваться. При ее приближении гасли улыбки, разговоры затихали, девчонки траурно цепенели, мальчишки затыкались и сглатывали шуточки. Никто не обзывал ее больше Тасей-парасей. Никто не пихал в коридоре. Принципиальная и беспощадно строгая отличница Логинова, сцепив лошадиные челюсти, приносила Тасе тетрадки с решенными уравнениями – списывай не хочу. Оставляла на краешке парты и испарялась…

Взрослые вели себя еще хуже. То и дело выдавали что-то вроде: бедная сиротка, несчастное дитя. Я тоже рано потерял маму. Или папу. И почему ей, скажите пожалуйста, должно было стать от этого легче? Тася вежливо кивала, а внутри все кипело. Хватит! Не надо!

Тасина одноклассница, рыжая, ржавая от веснушек дылда Федоскина, как-то по неосторожности брякнула, мечтательно пялясь в окошко на исполинское, на дельфина похожее облако: «Чудо-то какое! Скоро каникулы!» И у Таси вдруг замечательным образом отлегло, ослабила на секунду мертвую хватку сжимавшая сердце костлявая пясть. Но учительница математики отреагировала молниеносно: цыкнула на Федоскину и взглядом указала на Тасю, дескать, имей совесть, у человека мать умерла, что ты себе позволяешь… Весь восьмой «Б» обернулся и затаил дыхание. Федоскина покраснела так, словно черти варили ее в котле на медленном огне.

Тася замерла. Девочки и мальчики ерзали. Выжидательно таращились. Положение создалось безвыходное. Возникла мысль: а что бы на ее месте сделала Нелли? И Тася трагически спрятала лицо в ладонях и мелко-мелко затряслась в приступе плача – горького и притворного. Сползла со стула. Всхлипывая, вылетела из класса. Для пущей убедительности хлопнула дверью. В туалете ненароком залюбовалась на отражение: горестно изогнутые брови, совершенно сухие глаза. Тася резко повернула вентиль и поспешно умылась. Гадко, до чего же это было лицемерно и гадко, слов нет…

Некую щемящую отраду первое время приносили мамины вещи. Отцветающий августовский аромат ее платьев. Прикосновение мягкого ситца и шершавого льна. Прохладный перестук стеклянных бусин в шкатулке. Дневники. Тася до умопомрачения листала клеенчатые тетрадки, искала ответы. Хотя бы намеки.

Но мама не отличалась последовательностью. Вела разрозненные записки, начиная со студенческих лет. Бросала. Возобновляла. То подробно излагала малозначимые события (поход в парикмахерскую на втором курсе занял аж три страницы в крупную клетку), то пропускала целые годы. Скажем, о блокаде, об эвакуации – ни строчки. Изредка вспоминала что-то о детдомовском детстве, но эти эпизоды Тася просматривала невнимательно. Ей важны были последние заметки – за год, за два. Они обрывались на декабре прошлого, шестьдесят четвертого, за пять месяцев до… Известно чего. Заключительная запись – о спектакле в Театре имени Ленсовета. «Ромео и Джульетта», премьера. В роли Джульетты Алиса Фрейндлих.

Все это, живое, пахнувшее мамой, было отнято одним днем. Тася сидела перед дубовым трельяжем и рассматривала брошку – овальный залитый смолой сухоцвет в серебряной оправе, – когда в спальню ввалился отец. Взгляд отчаянный, скисшее дыхание. Троекратно отраженный в зеркале, он заполонил собой всю комнату. Распахнул шкаф, посдергивал с плечиков наряды. Вытряхнул с полок кофты и белье.

– Папа, ты чего?

Набил ими наволочку.

– Папа, оставь! – Тася вскочила, больно сжимая в кулаке брошку.

Отец схватил с трюмо шкатулку, треснул крышкой и втиснул ларчик в куль с одеждой.

– Видеть их не могу.

– Отдай мне! – Тася вцепилась в край наволочки.

– Она же сама! – взревел отец. – Сама решила. Сама ушла. Хочешь, забирай!

В горле у Таси взбухло что-то омерзительное.

– Не верю, – выдавила она.

– Сама. Объелась какой-то белены и… – Папа обрушился на стул, обмяк.

Сердце шарахнуло в ребра, как однажды в теплице, и словно оборвалось. Вновь ощущая во рту смертоносную травянистую горечь, Тася разжала пальцы. Наволочка плюхнулась к ногам вместе с маминой брошкой. Зачем, зачем он это сказал? Отобрал у Таси тоску и нежность, взамен поместил в душу жирный, копошащийся клубок вопросов. Как она могла? Почему? Неужели существовала веская причина? Может ли… Может ли она, Тася, быть к этому как-то причастна?.. Невозможно. Немыслимо.

Папа поднял на Тасю виноватые, беспомощные глаза. Она поняла – отец не со зла. Насколько же одинок он был до сих пор в своем немом страдании, несмотря на то что оба пережили общую потерю…

И Тася его простила. Ее – нет, а его – да. Больше они этой раны не касались по взаимному и молчаливому согласию. Туго набитая наволочка отправилась на верхнюю полку антресолей, а с ней – гербарии, книги и коробки с дневниками-тетрадями.

Мало-помалу становилось не то чтобы легче, но как-то терпимее, что ли. Миновало лето, солнечное, порожнее и безрадостное. Наступила теплая осень. Тася пошла в девятый класс. За каникулы огромная угрюмая тень утраты рассеялась – по крайней мере, для стороннего глаза. Жесткое папино лицо временами смягчалось улыбкой. Особенно когда в гости забегали Нелли и ее взъерошенные друзья.

Чтения, подобные тем памятным, первым, постепенно перетекли из неопрятного дома на улице Льва Толстого к ним домой. Отец смешно и несолидно хлопотал, звякал стаканами, выуживал из буфета лоснящиеся бутылки с алкоголем, молодым литераторам по рангу совсем не положенным. От пахучих коньяков и густых ликеров Неллин смех приобретал золотистый перелив, а изумительный голос Мумочки раскрывался в полную силу – гипнотическую, исцеляющую. Тася слушала, прикрыв веки, таяла, как мед в молоке. Нелли в такие вечера нередко ночевала с Тасей на узенькой тахте – не ехать же, право, в два часа ночи в общагу…

Как-то, уже зимой, проснувшись затемно, Тася обнаружила, что спит под тяжелым пуховым одеялом одна. Прошлепала, поеживаясь от сквозняков, на кухню. Ожидала увидеть оставшийся с вечера бардак. Вовсе нет: стол был чист, форточка – настежь распахнута. Поэтические дымы рассеялись, в полутьме тускло голубели стопки помытой посуды. Папа навел порядок? Не спит? Его в последние недели изводит бессонница. И куда пропала Нелли?

Тася на цыпочках пробралась к отцовской спальне. Прислушалась к тишине за стенкой. Хотела вернуться к себе. Легко коснулась закрытой двери, вроде как пожелать папе доброй ночи. И дверь приотворилась – совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы заметить на одеяле перекинутую через бугристое отцовское тело девичью руку.

Папа и Нелли. Вместе.

Тася мялась в нерешительности. Не знала, что ей думать. Она должна злиться? Обижаться? На отца? На подругу? Но злости не было ни капли. В опустошенном уме что-то провернулось