Круг, петля, спираль - Анна Баснер

и звякнуло, будто легли в пазы невидимые стержни: стало быть, мама ушла из ревности, в истерическом звоне разбитого сердца. Но даже эту, казалось бы, мучительную мысль Тася приняла к сведению вполне спокойно.

Беззвучно ступая стылыми ногами по ковру, она приблизилась к постели. Папа спал, выворотив нижнюю губу, на боку. Нелли доверчиво уткнулась носом ему в спину. Волосы разбросаны на подушке. Дышащие тела, исходящие мускусным жаром сна. Глухие присвисты и вздохи. Жизнь. А мама выбрала смерть. Не справилась, не сумела. Вместо того чтобы дать мужу трудный, выматывающий развод, предпочла покарать его наиболее радикальным способом. Мужа и дочь.

Тася вглядывалась в мирные и нечеткие лица спящих, самых дорогих на свете людей. Они предатели? И удивленно отвечала: нет. Они не виноваты, что полюбили друг друга. Какая, собственно, разница, при маме это случилось или после… Тася наклонилась к папе и тронула губами влажный горячий лоб. Обошла кровать и поцеловала Нелли.

Жизнь там, где любовь.

Полгода спустя Нелли официально приобрела статус Тасиной мачехи, не перестав, однако, вопреки всем сказочным фабулам, быть ее старшей подругой. Именно Нелли расписывалась в дневнике, искусно подделывая мужнину подпись, за жгучие тройки по физике. Ей, не папе, Тася прочла первые несуразные, среди ночи написанные стихи. Когда Тася пошла в десятый класс и нацелилась на филфак, Нелли обсуждала с ней экзаменационные билеты – без зубрежки, за чаем, не отбив у Таси охоты, как это часто делают родители, возиться с русским и литературой.

И все же у Таси имелся от мачехи секрет. Мумочка. Один, черно-белый, бесстыдно сворованный из фотоальбома Нелли, хранился под Тасиной подушкой. Другой, реальный, частенько захаживал к ним по просьбе отца с очередной пачкой переписанных стихов. Аристократический профиль. Исполненные виртуозной небрежности жесты крупных грубых ладоней. Даже отпущенная по лености бородка, в которой время от времени застревали крошки, была чудо как хороша. И голос, голос…

Конечно, Тася влюбилась, и еще как. Она не стала исключением: за молодым Эммануилом с первого курса закрепилась репутация неисправимого бабника. К третьему добавился романтичный флер беспросыпного богемного пьянства. А на четвертом он вдруг разглядел в толпе поклонниц, поголовно сошедших с полотен прерафаэлитов, шестнадцатилетнюю полноватую Тасю.

Мумочка держался предельно корректно. Обидно «выкал». Лишнего не позволял ни себе, ни Тасе: держал за руку, аккуратно, как икону, целовал. В губы – редко, все больше костяшки пальцев да родинки на запястье. Вечерами они бродили в Таврическом, искали в траве колючие сентябрьские каштаны с глянцевым шоколадным сердечком. Увидевшись поутру, сбивчиво, торопливо пересказывали сны, пойманные в последний момент за увертливые звездные хвостики. Гладили морды мраморным львам на набережной. Придумывали добродушным печальным дворнягам потешные клички, таскали для них в карманах сырые куриные яйца – блохастые Бублики и Казимиры Севериновичи слизывали с асфальта маленькие дрожащие солнца, методично обходя скорлупу.

С Тасей Мумочка очень много смеялся. И будто бы и не пил совсем. Во всяком случае, не при ней, чем внушал Тасе глупую и сладкую надежду. Говорил: «С тобой я становлюсь лучше. Таким мужчиной, каким всегда стремился быть». А еще вот это, кружившее голову, невероятное: «Хочу, чтобы наша дочь была похожа на тебя».

И Тася, естественно, верила без оглядки. Заботилась, поддерживала. Истово хвалила его пьесы. Следила, чтобы Мумочка не забывал поесть, хотя сама не могла запихнуть в себя даже сушку. С телом вообще творилось нечто непостижимое. Тотальное отсутствие аппетита. Пылающие щеки. Невозможность сосредоточиться – ладно бы на учебнике! – но и на любимом Вальтере Скотте. Взгляд скользил по странице как водомерка, не проникая в глубину. И почти нестерпимое обострение чувств: Петербург, оказывается, пахнет морем. Кто бы мог подумать.

С ним одним – только с ним одним – Тася разговаривала о маме. Очень редко, но все-таки. Что-то радостное вспоминала. Или грустила, могла и всплакнуть. А Мумочка снимал с ее щек слезы, утешал, философствовал, мол, ревность такая сильная эмоция, трагедии Шекспира вспомни… Хотя что ему, шалопаю и бонвивану, известно было об этом чувстве. Наоборот, его самого все девицы ревновали до зубовного скрипа.

А потом Нелли обо всем узнала. Кто-то нашептал. По институту щекотно, пакостно, по-тараканьи ползали слушочки. Среди студентов. На кафедре. Тамошние филологини-преподавательницы, женщины преимущественно перезрелые и незамужние, зашлись от гнусного восторга. Анфан террибль курса набивается в зятья ко вдовому писателю – да-да, к тому самому, на секундочку, который два года назад спутался со студенткой. Ну и семейка! С ума сойти!

И Нелли решила провести с Тасей самую что ни на есть воспитательную беседу. Сделать, так сказать, материнское внушение.

Разговор получился скверный. Тася проводила Эммануила на вокзал: он уезжал к родне в Кисловодск на изнурительные две недели. Дома застала Нелли за кухонным столом. Между недопитым мускатом и дымящейся пепельницей лежала измятая Мумочкина фотография – результат тщательного и унизительного обыска. Вдруг накренился пол, словно Тася ступала по корабельной палубе. Сделав несколько тяжелых шагов, она примостилась на край табурета.

Нелли обошлась без вступлений.

– Это, – она постучала ногтем по черно-белому римскому носу, – должно прекратиться сейчас же.

Тася не помнила, что именно говорила в ответ, терзая вафельным полотенцем мокрое опухшее лицо. Что-то про великую любовь. И задавалась вопросом, почему Нелли не на ее стороне? Она же всегда была за Тасю.

А мачеха взяла и рубанула наотмашь:

– Сама посуди. Все знают, что такого донжуана, как Мума, еще поискать. Девки сами на него валятся. Ты-то ему зачем? А тут, гляди, как удачно совпало, молодой драматург и дочка секретаря Союза писателей…

Это было неожиданно и подло. И очень больно. Под дых. Тасю посетила дикая догадка.

– Да? – выкрикнула она и отбросила скомканное полотенце. – А может, про тебя говорят то же самое? Тебе никак папины связи и влияние не помогли?

Нелли, скривившись, глотнула вина.

– Подумай о своих словах, потом пожалеешь.

– Твоя первая повесть! – бросила Тася мачехе в лицо. – А потом вторая и третья. Хочешь сказать, папа тут ни при чем? Не за этим ли ты его обхаживала? Его и меня, между прочим!

Нелли вскочила, вздыбив стол. Из опрокинутого стакана по скатерти поползло, с липким приторным запахом, винное пятно. Завоняли смокшие окурки.

Нелли поймала Тасю за локоть, сдернула с табурета и потащила к телефону:

– Давай телеграмму в Кисловодск.

Тася выдернула руку. Стиснув зубы, мотнула головой.

Нелли сделала глубокий-глубокий вдох – и негромко, ласково произнесла:

– Родненький ты мой. Девочка моя… – Она потрепала Тасю по волосам. – Пойми. Если бы это как-то на мне отразилось, бог бы с ним. Но эта дрянь выливается на твоего папу. У него за спиной шепчутся, гадости говорят. Нельзя такого допускать. Мы с тобой, вместе, должны его беречь. Согласна?

И ничего, ничегошеньки против нельзя было сказать. Тася дала телеграмму. И все. Нет, Мумочка однажды попытался позвонить – нарвался на Нелли. Что-то она тогда ему наговорила… Словом, порог их дома он больше не переступал.

Устранив Мумочку, оборотистая в сердечных делах Нелли быстро нашла для Таси подходящую замену. Черт знает, в какой библиотеке она его откопала, прежде чем привести домой, вцепившись в рукав чесучового пиджака. Вася был надежный, как морской узел, и очень порядочный человек. Экономист. Книжный, но не творческий. Коренастый, остроумный, во всем соразмерный Тасе. Даже чувство юмора, с трогательной подковыркой, – одно на двоих.

Тася думала, что поступает мудро, выходя замуж за друга. Нелли как в воду глядела: брак сложился благополучный, без завихрений. Супруг многого не требовал, заботился, зарабатывал. С детьми не спешили. В семьдесят девятом, за год до Тасиного тридцатилетия, родилась дочка Санечка, крепенькая, ладненькая, словно упавшая с деревца прямо в ладонь садовая груша.

Ребенок ничуть не помешал Тасе состояться в профессии. Филологическое образование и естественное чувство языка сделали ее недурным переводчиком, а со временем – весьма востребованным. Правда вот прозу писать самостоятельно как-то не получалось. Вроде и слово к слову ставить умела, и воображением Бог не обидел – а сюжеты не складывались.

Однако рудиментарным писательским навыкам все-таки нашлось применение. Началось это в девяносто втором, когда в треснувшую по сварочным швам Россию хлынула зарубежная литература, а Нелли сочеталась вторым браком (отец, оберегаемый, лелеемый до последнего дня,