За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

стало казаться, что в нынешнем сезоне такие шляпки уже не носят. Она долго стояла у витрины, убеждая себя, что все представленные здесь шляпки будут ей к лицу и что они ей нравятся, хотя они ей совсем не нравились. Она задерживалась и у других витрин. Целый год она не видела витрин, целых тридцать четыре года разглядывала их не иначе как в компании мужа или дочерей, хотя никто из них не находил в таком времяпровождении ничего занятного.

Люди в массе своей тоже отличались от тех, которых она наблюдала, наезжая в Лондон с Хорасом или девочками. Сегодня почти все были ей симпатичны; почти каждый вел совсем иную жизнь, непохожую на жизнь миссис Пендайс, причем казалось, что она сама непостижимым образом чуточку причастна к этой жизни. Она как будто могла запросто познакомиться с любым из прохожих, услышать его историю, проникнуть в его мысли и чувства и даже быть выслушанной с интересом и участием. И это тоже удивляло ее, и дружелюбная улыбка оставалась на ее губах, и у всех, кто ее видел: продавщиц, светских модниц, кебби, членов всевозможных клубов, полисменов, теплело на сердце, потому что очень, очень мила была эта увядающая дама с посеребренными, высоко поднятыми надо лбом волосами, в шляпке с полями, загнутыми книзу.

Так миссис Пендайс дошла до Пикадилли и свернула на запад, к «Клубу стоиков». Она хорошо знала, где находится этот клуб; проезжая мимо, обязательно смотрела на окна, а однажды – в юбилей королевы Виктории – провела в этом здании целый день, потому что из его окон хорошо была видна праздничная процессия.

Однако чем ближе миссис Пендайс подходила к «Клубу стоиков», тем сильнее ее потряхивало. Конечно, в отличие от сквайра, она не мучила себя домыслами о последствиях, но и в ее сердце уже угнездилась тревога.

Джорджа в клубе не было, и швейцар понятия не имел, где он может находиться. Миссис Пендайс остановилась, замерла. Джордж – ее сын; как она спросит его адрес? Швейцар, который живо распознал в посетительнице настоящую леди, терпеливо ждал. Наконец миссис Пендайс заговорила:

– Нет ли здесь комнаты, где я могла бы написать записку, или это будет не совсем…

– Как не быть, мэм, разумеется, есть. Я прямо сейчас провожу вас, мэм.

И хотя ситуация была самая невинная: к сыну пришла мать, швейцар, шествуя впереди миссис Пендайс, проявлял такую осторожность, словно устраивал влюбленным тайное свидание. Пожалуй, он не ошибался насчет относительных ценностей любви, ибо имел огромный опыт, поскольку немало лет прожил в непосредственной близости от представителей высшего общества.

На гербовой бумаге с выпуклыми белыми буквами «Клуб стоиков», столь хорошо знакомой миссис Пендайс по письмам сына, она изложила то, что имела сообщить ему. Звуки не проникали в эту полутемную комнатку; было совершенно тихо, только крупная муха, разбуженная солнечным светом, билась между стеклом и жалюзи. Преобладали здесь темные, тусклые тона, мебель была старая. В «Клубе стоиков» не жаловали ни нового искусства, ни пышных, с лоском, драпировок, без которых немыслимы все эти клубы для представителей среднего класса, куда принимают всех подряд. Небольшая эта комната всем своим видом как бы сетовала: «Мною так редко пользуются – но, прошу вас, располагайтесь, чувствуйте себя как дома, ведь такой уголок найдется в каждом поместье!»

И все же уединение этой комнатки помнило многих «стоиков», и много писем ко многим женщинам было здесь сочинено. Возможно, Джордж писал к Элен Беллью вот за этим самым столом, этим самым пером. Вообразив эту сцену, миссис Пендайс почувствовала укол ревности, но все же написала:

«Дорогой Джордж, я должна сообщить тебе нечто крайне важное. Пожалуйста, приходи ко мне в отель «Гринз», и как можно скорее, мой милый. Мне будет одиноко и тоскливо, пока я тебя не увижу.

Любящая тебя

Марджери Пендайс».

Письмо получилось как будто не к сыну, а к любовнику; это вышло непреднамеренно, а просто потому, что у миссис Пендайс никогда не было любовника, которому она могла бы написать в таком стиле.

Неуверенная, что поступает правильно, она вложила письмо и монету в полкроны швейцару в ладонь, ответила отказом на его предложение выпить чаю и направила нерешительные шаги в сторону Гайд-парка.

Было пять часов; солнце сияло даже ярче, чем в первой половине дня. Люди – в экипажах и пешком – двигались к площади Гайд-парк-корнер. Казалось, конца не будет этому праздному потоку. Поспешно и робко – она не привыкла ни к большому количеству транспорта, ни к толпам – миссис Пендайс пересекла улицу и села на скамью. Быть может, Джордж где-то рядом, и она увидит его; быть может, здесь Элен Беллью, и она увидит и ее тоже. При мысли об этом сердце миссис Пендайс забилось чаще, а глаза под вскинутыми бровями как-то просительно стали глядеть на каждого, кто шел мимо: на мужчин, старых и молодых, на светских дам, на свеженьких юных девиц. Как они милы, как прелестно одеты! Зависть пополам с удовольствием охватила миссис Пендайс – она всегда испытывала это чувство при виде красивых вещей, но сейчас не сознавала, что и сама очаровательна в своей шляпке с опущенными полями.

Она все сидела и ждала, и вот мало-помалу свинцовая тяжесть закралась к ней в сердце. Нервы ее были на пределе; всякий раз, когда с ней здоровался человек, которого ей следовало бы помнить, ее бросало в дрожь. И всякий раз, когда она отвечала на приветствие кивком, ее щеки розовели, а жалкая улыбка словно говорила: «Да, я понимаю, что веду себя несообразно своему полу. Мне и самой странно и неловко сидеть здесь в одиночестве!»

Она чувствовала себя старой. Никогда это ощущение не было столь острым и болезненным. В вихре веселой толпы, в разгар яркого дня, одиночество, дав о себе знать, быстро трансформировалось в страх. Миссис Пендайс казалось, что она никому не нужна, что выброшена из этого мира. Словно одно из растений в ее обожаемом саду, она, выдернутая из земли, жалкими оголенными корнями тянется обратно, тщетно ищет опоры. Миссис Пендайс стало ясно, что она слишком долго питалась от почвы, которую ненавидела, что прошли все сроки пересадки – она слишком стара. Сельский уклад, это грузное бескрылое порождение времени и земли, давно держит ее в своих щупальцах: она его наложница, и не видать ей избавления.

Глава 2. Сын и мать

Верблюду легче пролезть в игольное ушко, нежели человеку – в члены «Клуба стоиков», если этот человек