За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

невыразимо унылым. С головы до ног он являл собой воплощенные уныние, печаль и старость – этакая квинтэссенция всех прежних сквайров, которым, каждому в свой черед, открывался из окна все тот же пейзаж – луга и поля в глазури лунного света; земельная собственность. На выпасе, повернув морду в сторону дома, стоял дряхлый гунтер по кличке Боб, и при виде жеребца тяжкий вздох вырвался из груди сквайра.

И в ответ на этот вздох что-то как бы привалилось к двери. Сквайр открыл ее, гадая, что бы это могло быть. Спаниель Джон, лежа на матрасике в синем полотняном чехле, головой к стене, поднял сонный взгляд на хозяина. «Я здесь, хозяин, – говорили его глаза. – Уже поздно, я почти заснул, но рад, что ты явился мне на сон грядущий».

Спаниель Джон поднял черное ухо, заслоняя от света глаза, и вздохнул протяжно и хрипло. Мистер Пендайс закрыл дверь. О своей собаке он напрочь позабыл, но теперь, когда увидел это преданное существо, к нему возвратилась вера в привычный порядок вещей, в свою исконную власть, во все, что он почитал от себя неотделимым, вошел в спальню и лег рядом с женой.

Скоро он уже спал.

Часть III

Глава 1. Одиссея миссис Пендайс

А вот миссис Пендайс не спала. Ее муж находился под действием благословенного снотворного – трудов и хлопот, неизбежных, когда владеешь землей и сдаешь ее в аренду, – но у миссис Пендайс такого снадобья не было. Она лежала с открытыми глазами, доверяя мраку все самое сокровенное, глубоко запрятанное, святое, что жило в ее душе. О, если бы кто-нибудь заглянул в эти глаза! Но, будь мрак светом, ни один любопытствующий ничего не увидел бы в глазах Марджери Пендайс, ибо много глубже сокровеннейших чувств таилось в ее душе осознание себя истинной леди – гибкое, неуловимое, замысловато переплетенное с уважением к другим и к себе; древнее, если не сказать исконное, осознание это, будто кольчуга тончайшей работы, оберегало миссис Пендайс от чужих глаз. И, наверное, ночь выдалась действительно чернее черного, если миссис Пендайс позволила себе снять эту кольчугу, полежать во тьме без нее.

Едва забрезжил свет, миссис Пендайс вновь надела кольчугу и, тихонько выбравшись из постели, долго-долго умывалась, ведь глазам ее было больно, как если бы ночь напролет она смотрела на пламя. Затем она неслышно приблизилась к открытому окну и выглянула.

Солнце только-только взошло; птицы давали утренний концерт. Под окном, в саду, цветы казались сизыми от росы; сизыми были и деревья, опутанные туманом как пряжей. И что-то призрачное померещилось миссис Пендайс в дряхлом гунтере, который, поместив морду на жердь загонной изгороди, под утро забылся сном.

Налетел порыв ветра, взволновал недвижную рассветную сырость – и все, что миссис Пендайс неосознанно считала в поместье тюремными атрибутами, а также все, что было для нее в Уорстед-Скейнс неосознанно дорогого, вдруг оказалось разграничено и осмыслено ею. Ветер подул в лицо, как бы объясняя: вот первое, а вот второе, и затрепетало над сердцем белое полотно сорочки, словно били крыльями птицы, готовые взлететь.

Завершилось первое отделение птичьего концерта, и солнце, как бы удивленное внезапной тишиной, улыбнулось иронично и лучезарно, и сизый налет пропал, и под ним обнаружилось буйство красок. Долгие часы на душе у миссис Пендайс было сумрачно и тяжко, но теперь на нее словно посветили фонариком. Ибо эта ранимая душа: чуждая действиям, готовая съежиться от грубого касания, своей стойкостью обязанная поколениям истинных леди, – эта душа приняла решение, противное самой своей сущности, и страдала от этого. Продолжая страдать, и прежестоко, от неизбежности решительного шага, душа тем не менее не колебалась, но, подобно звезде, только ярче сияла сквозь пелену темных туч. В Марджери Пендайс (урожденной Тоттеридж) не было «плебейской крови», которая отвечает за ярость, злобу и дурные предчувствия; не пенное пиво и не мутный сидр текли в ее жилах – в них тек чистейший кларет. Ни черствость, ни праведный гнев не могли служить ей опорой – миссис Пендайс оставалось рассчитывать только на это слабое бледное пламя, что зажглось в глубинах ее существа, – пламя негасимое, хоть и почти не дающее тепла. Дух миссис Пендайс не восклицал: «Э нет, меня со счетов не сбросят!», а твердил другое: «Нельзя допустить, чтобы меня сбросили со счетов, ведь если это случится, погибну не только я сама – со мной погибнет нечто выше и важнее меня». Под словом «нечто» миссис Пендайс неосознанно понимала культурный код своего сословия, определяемый словами «сдержанность» и «невозмутимость». Ее характер сформировался в полном соответствии с этим кодом: миссис Пендайс никогда не затевала ссор по пустякам, не теряла самообладания, не делала из мухи слона, не преувеличивала и не преуменьшала, не подозревала дурного в ближних. И вот она решилась – не прежде, чем следовало, но и без опоздания, – и, раз решившись, отступать не собиралась. Ибо речь шла уже не об одной материнской любви, но о самоуважении, а оно, глубочайшее из наших чувств, велит поступить так-то и так-то, или поплатишься собственной душой.

На цыпочках она вернулась к кровати. Муж, которого она задумала покинуть, спал. Миссис Пендайс воззрилась на него без гнева, без упрека – только застывшее безразличие было в ее глазах. Увидь миссис Пендайс себя со стороны, она и сама не расшифровала бы по этому взгляду своих чувств.

Потому-то, когда разгулялось утро и настала пора вставать, миссис Пендайс ни действием, ни мимикой, ни вздохом не выдала присутствия в своей душе этой новой решимости. Задуманное свершится, но как нечто обыденное, как часть ежедневной рутины. Миссис Пендайс не предпринимала усилий, чтобы казаться спокойной, не гордилась тем, как хорошо это у нее получается. Она действовала по наитию, то есть как ей внушили еще в раннем детстве, – иными словами, не суетилась и не причиняла страданий близким.

Мистер Пендайс, сопровождаемый управляющим и спаниелем Джоном, вышел из дому в половине одиннадцатого. Он и не подозревал, что жена его до сих пор помнит сказанное накануне и что намерена выполнить угрозу. Одеваясь, мистер Пендайс повторил: он знать не желает Джорджа, он вычеркнет его из завещания, он добьется покорности крутыми мерами – короче, будет верен своему слову. С его стороны нелепо было бы предполагать в женщине, а тем более в собственной жене, такую же верность словам, вдобавок брошенным сгоряча.

Первую половину утра миссис Пендайс провела как обычно. Через полчаса после ухода сквайра она