За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

не имеет поддержки в виде наследственной системы. Тайным голосованием никогда не одобрят кандидатуру того соискателя, который не кормится от чужих трудов, а поскольку первое клубное правило запрещает «стоикам» хоть как-то зарабатывать хлеб свой в течение всей жизни, то и кормиться кандидату следует тем, что запасли для него предки. И чем длиннее ряд этих предков, тем меньше риск, что кандидат получит черный шар[69].

В свою очередь, тому, кто не попал в «Клуб стоиков», крайне трудно достичь впечатляющего внешнего самоконтроля, который необходим для маскировки недостатка самоконтроля внутреннего. Так на примере «Клуба стоиков» природа демонстрирует свою способность подсовывать лекарство тем, кому оно всего нужнее. Мудрой природе известно, что Джордж Пендайс и сотни ему подобных молодых людей в силу своего происхождения отродясь не ведали ни борьбы, ни страданий; мудрая природа опасается, как бы жизнь, та еще насмешница, не ткнула их носами во что-нибудь дурно пахнущее – ибо тогда Джордж Пендайс и ему подобные завопят от негодования и ужаса, а это весьма докучно. На такой именно случай природа изобрела маску, а до совершенства довела ее под сводами «Клуба стоиков». Этой маской она закрывает лица молодых людей, в самообладании которых не уверена, и называет их джентльменами. Когда же до нее – и только до нее одной – из-под маски доносятся стенания (ибо жизнь топчется по этим молодым людям, а ножищи у нее ох какие неуклюжие), природа чувствует жалость, понимая, что не сами страдальцы виноваты, а виновата система; вот ее-то давно следовало бы обновить. И в жалости своей природа наделила многих молодых людей толстейшей кожей, крепкими икрами и самодовольными душами, с тем чтобы они, шагая по проторенным тропам, до самой смерти не ведали иного пути – как и отцы их, и деды. Но иногда природа (пока еще не социалистка) трепещет крыльями и тяжко вздыхает. Страхи ее понятны: крайности и уродства их системы вполне могут обернуться крайностями и уродствами противоположного сорта. Природе претит любая блажь, но эта конкретная блажь, которую мистер Парамор столь приземленно нарек пендайсицитом, внушает ей настоящий ужас.

Случается, что долгие годы сходство между отцом и сыном как бы дремлет, и лишь когда разрушительные силы угрожают звеньям цепи, что связывает сына и отца, это сходство пробуждается и по иронии, заложенной в природе, становится главным фактором в уничтожении наследственного принципа. Интересно, что оно же есть и оправдание этого принципа – пусть молчаливое, зато самое веское.

Как Джордж не представлял себе, на какую глубину в его отце пустил корни пендайсицит, так и Хорас Пендайс не имел аналогичных сведений о Джордже. Вдобавок ни отец, ни сын не знали даже каждый про себя, сколько бульдожьего таится в глубине их душ, не подозревали, до какой степени сильны в них собственнические инстинкты, а они были сильны и могли причинить немало ненужных страданий. Правда, ни мистер Пендайс, ни его старший сын не желали причинять страдания тем, кто находился в их собственности; они просто не могли противиться инстинкту, ибо он вошел в их плоть и кровь по причине атрофии сдерживающих механизмов, а также вследствие того, что «кулик, великий на своем болоте», имелся в каждом поколении Пендайсов. И теперь Джордж, опровергая уверенность своей матери в том, что он Тоттеридж, отстаивал принцип наследования по мужской линии; в своей беде он отдалялся от Тоттериджей, в которых было больше внутренней свободы и меньше провинциализма, – так повелось с тех самых пор, когда Хьюберт де Тоттеридж предпринял личный крестовый поход, из которого предпочел не возвращаться. С Пендайсами дело обстояло иначе: с незапамятных времен Пендайсы не были ничем иным, кроме как представителями джентри, причем истолковывали это определение буквально, не допуская никаких поэтических отклонений. Подобно бесчисленным помещичьим семействам Пендайсы волей-неволей, повинуясь собственным же традициям, стали провинциалами до мозга костей.

Назови кто-нибудь Джорджа провинциалом, он вперил бы в оскорбителя негодующий взор, однако негодующие взоры малоэффективны, когда надо переиначить собственную природу. Провинциализма Джорджу хватило, чтобы, наскучив миссис Беллью, упорно удерживать ее, тогда как и соображения насчет ее блага, и чувство собственного достоинства требовали дать ей свободу. Джордж тем не менее привязал к себе миссис Беллью на два лишних месяца. Впрочем, ему есть оправдание. Его сердце разрывалось; он изнемог от тоски и страсти, а также от глубинного, яростного изумления: как это его, именно его, вдруг да бросят, будто старую перчатку? Женщины надоедают мужчинам – такое случается ежедневно, таков порядок вещей. Но чтобы наоборот? Из природного упрямства Джордж долго боролся с реальностью, но и теперь, когда сомнений не осталось, не прекратил борьбы. Джордж был истинный Пендайс!

С точки зрения света, однако, он вел себя прежним образом: в десять утра появлялся в «Клубе стоиков», чтобы съесть завтрак и просмотреть спортивные газеты, ближе к полудню хэнсом вез его на вокзал, с которого уходил поезд к месту скачек; если же скачек в тот день не было, Джордж отправлялся на крикетный стадион «Лордз» или в теннисный клуб «Принсез»; в половине седьмого можно было наблюдать, как Джордж поднимается по лестнице «Клуба стоиков» в комнату для игры в карты – ту самую, где карикатурный его портрет как бы говорил: «Вот так задача! Но положение обязывает – нельзя сойти с дистанции!»; в восемь ужинал – бутылка шампанского во льду, лицо румяно после целого дня на солнце, грудь сорочки и напомаженные волосы так и сияют. Поди сыщи в Лондоне человека счастливее!

Но едва сгущалась тьма, двустворчатые двери выпускали Джорджа на залитую огнями улицу, и до следующего утра свет не ведал, где он обретается и чем занят. Ночью Джордж отыгрывался за мучительные часы, проведенные в маске. Он наматывал мили по мостовым, стараясь утомить себя, или шел в Гайд-парк, садился на скамью в самом темном уголке и так сидел, скрестив руки на груди, поникнув головой. Бывало, он отправлялся в мюзик-холл, где ослепительны огни и вульгарен смех, где приторно пахнет от накрашенных женщин; там Джордж тщился хоть на секунду забыть лицо, смех, запах женщины, по которой изнывал. И все время его терзала ревность к неведомому сопернику. Не в натуре Джорджа было мыслить отвлеченно: он не мог представить, чтобы женщина бросила его просто так, а не ради другого мужчины. Ноги несли его к дому, где жила миссис Беллью; он маялся на тротуаре, косился на окна. Дважды он оказывался под ее дверью, но звонка так не тронул. Один раз, увидев, что в гостиной горит свет, он все-таки позвонил. Ему не открыли. Тогда злой