Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский

— О! Фрау!.. Ду блюмюнд! (Юный цветок.) О! — крикнул он, хватая Варьку за плечи. — Да хаст ду! — глаза его покраснели, как у быка-производителя, вышли из орбит и вспыхнули недобрым огнем. — Айф бейет! — Он схватил девушку и стал подталкивать ее к деревянной кровати, срывая с ее головы старую шаль. Шелковистые русые волосы Варьки, рассыпавшиеся по спине и плечам, еще больше раззадорили унтер-офицера… В его сильных руках она оказалась совершенно беззащитной. Он яростно срывал с девушки остатки тряпья, пока она не оказалась почти голой, повалил на постель и… изнасиловал — грубо, безжалостно…

Полина Трофимовна слышала отчаянный крик племянницы, понимая, что в хате происходит недоброе, проклинала себя, что не пошла сама убирать в доме, и неистово крестилась, обернувшись к темной иконе, висевшей на стене холодного сарая. Ничего другого, более действенного, для облегчения положения племянницы придумать она не могла.

А Блюггер, удовлетворив свою похоть, резким движением руки показал убитой горем и стыдом девушке, чтобы она поднималась с постели, а когда она отошла в сторону, сдернул с кровати простыню с небольшим свежим кровавым пятнышком.

— О! — торжествовал он. — Ду юндфрау! Кейше! (Целомудренная.) — чмокнул он слюнявыми губами, натянул на себя штаны, подошел к столу и отрезал ножом-финкой от увесистого куска тонкую полоску сала. — Шмальц! — сунул он в руку Варьке эту полоску, повторяя: — Ду кейше?! Гартенербере!.. Их абрайзен!.. (Я сорвал клубничку.)

С горькими слезами Варька, опять набросав на себя тряпье, возвратилась в сарай, где дала волю слезам, сдерживая громкие рыдания и пряча лицо в ладони. Полина Трофимовна гладила ее голову и тоже безутешно плакала. На следующий день Варька попросила Тихона, пришедшего помочь ей с дровами, срочно поговорить. По ее испуганному выражению и покрасневшим от слез глазам Тихон сразу догадался, что произошло нечто неприятное.

— Что такое, почему ты как помятая? — поинтересовался Тихон.

— Тишенька, — губы девушки дрожали, слезы вновь затуманили глаза. — Тишенька, я пропала… Я вся в грязи… Немец, — она не договорила и потупила взор. — Фашист проклятый! — всхлипнула она.

Все было ясно без дальнейших объяснений. Тихон скрипнул зубами, сжал кулаки, на лице заходили желваки.

— Ты успокойся, успокойся, Варя, — стал он успокаивать девушку. — Я что-нибудь придумаю…

— Ну что ты можешь придумать!..

— Гада наказать надо!

— Не связывайся, убьет…

— Ну, это еще… бабка надвое сказала!

— Мите, Мите не рассказывай…

— О чем ты говоришь, Варя!

Вечером того же дня Тихон заглянул к Власьевне… Она сидела на лежанке, грелась. В печке весело потрескивали поленья.

— Что, Власьевна, холод берет богатого за живот? — начал весело Тихон, но в голосе его слышались нотки тревоги и грусти, что сразу же уловила хозяйка хаты.

— Ты чего? — насторожилась она, подозрительно рассматривая Тихона.

— А ничего! — продолжал он играть роль не зависимого ни от кого весельчака.

— Так уж и ничего, знаю я тебя, ирода! — усомнилась Власьевна в его ответе. — Больше всего ты саду моему вреда делал… Да Митька шалопай еще…

— Нет, верно, ничего, — Тихон взял короткий железный прут и помешал в печке, дрова загорелись еще сильнее, выплевывая на земляной пол время от времени искры от трещавших в огне поленьев. — Я правду кажу… Мне тех лекарств, какие ты бабам готовишь, не нужно, ко мне гитлеровцы не липнут, я даже от поноса ничего не прошу… И вообще, Власьевна, все эти настойки из травы на самогоне, я лучше бы внутрь применял…

— Ну, ты мне, ирод, зубы не заговаривай, у меня их уже нет… Говори, зачем пришел?

Тихон знал, да этого и сама Власьевна не скрывала, что после прихода оккупантов к ней зачастили бабы с болезнями, которых в Нагорном до войны отродясь не бывало. Цивилизованные европейские насильники владели большим набором таких экзотических болезней. Как женщины ни скрывались, как ни маскировались под немощных старушек, неприятностей у них все же хватало. Власьевна, умудренная опытом и знаниями народных лекарственных средств, была в Нагорном надежным целителем для всех.

— Я погреться пришел, — мялся Тихон. — Бреду так себе, куда паза глядят, вся наша гулидовка в тишине и сугробе нежится, и вдруг вижу из трубы дымок, ну я и…

— Бреши, бреши!..

Наконец Тихон достал из карманов две солдатские фляжки, наполненные крепким самогоном, открыл одну, понюхал.

— Зверь, а не первак! — подмигнул он Власьевне.

Потряс другую фляжку, чтобы был слышен плеск жидкости, затем сунул ее опять в карман.

— В этой самогон пусть останется чистым, как обычно, — похлопал он рукой по карману, — а в этой… А из этой, — поднял он вверх другую фляжку, — чтоб одного глотка хватило… Чтобы глотнул — и наповал!..

— Да ты что же удумал, ирод! — всплеснула руками Власьевна. — Страх-то какой!.. Тишка, враг ты этакий, не толкай меня на смертоубийство… Грех на душу никак не возьму… Нет, нет! — отмахнулась она от парня, как от назойливого слепня, но любопытство взяло верх, и она полушепотом поинтересовалась: — Кого извести-то решил, ирод?

— Ты не так поняла, старая, хочу, чтобы мой… ну, этот… скажем, товарищ… уснул бы быстро, крепко и надолго… Ради шутки поспорили мы… А ты что подумала?… Можешь заварить такое зелье или слабо?… Открою секрет, это мне край как нужно!.. Иначе меня засмеют! — Власьевна раскрыла было рот, чтобы спросить для кого нужен такой отвар, но Тихон решительно уселся за столом. — Не спрашивай, кого я хочу усыпить, не твоего ума дело… Не знаешь и тебе же легче… Не выйду из этой хаты, пока ты не сделаешь мне нужного зелья… Хоть убей меня!.. Бери ножик и режь!.. Все!

— Ирод! — сползла Власьевна с лежанки. — Угрелась было, простуженная спина ломит… — И пошлепала на кухню, обернулась, погрозила пальцем Тихону. — А ты сиди там… Может, я и догадываюсь, кого ты хочешь усыпить, но это не мое дело, я ничего не знаю и знать не хочу…

Спустя два дня, поздним метельным вечером, слегка охмелевший (главное, чтобы изо рта за версту несло самогоном и чесноком), с двумя фляжками в больших карманах, загодя пришитых с внутренней стороны полушубка, Тихон с оглядкой по сторонам, не желая, чтобы его видел кто, подошел к дому Поречиных и постучал в дверь. Окна хаты слабо освещались, значит, горели свечи или керосиновая лампа.

Унтер-офицер был дома один, опять очень расстроенный тем, что ни в Нагорном, ни в Подгорном, ни в других селах он за минувшую неделю ничего не добыл и не пополнил склад в церкви. Оскудели села, во дворах никакой живности, даже привычных криков петухов не услышишь,