Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

глазах других. Он, улыбаясь, чуть не весело приветствовал входившего к нему с хозяином дома исправника, сидя у открытого окна в выписанном для него из Москвы кресле о двух колесах, с накинутым ему на колени Александрой Павловной, в ограждение от сквозного ветра, пледом.

– Здравствуйте, майор, очень рад; спасибо, что не забыли инвалида… Да-с, вот видите, как подрезало, – указал он на свои ноги, протягивая ему руку и сжимая пальцы ему до боли.

Ипатьев чуть-чуть поморщился даже.

– По руке судя, сила не преминет вернуться вам и в ноги скоро, – усмехнулся он слегка, почтительно кланяясь в то же время Александре Павловне и дружелюбно Грише, сидевшим на низеньком диване подле недужного.

– Дай Бог, дай Бог, – как бы небрежно проговорил тот, – а только полагаю, что данный мне непрошенно отдых от службы следует мне разуметь как бессрочный отпуск… Я уже подал формальное заявление об увольнении моем от должности…

– Знаю-с… В исправление ее, значит, вступит его превосходительство? – указал глазами исправник на Троекурова.

– Ненадолго, – сказал тот, – я подаю со своей стороны заявление о болезни… Пусть бремя власти, – усмехнулся он, – падет на молодые плечи нашего депутата от дворянства, здесь предстоящего, – и он кивнул на Гришу, – пусть поработает на пользу общую.

Давно уже и Троекуров, и Павел Григорьевич, никогда, впрочем, не сговариваясь об этом друг с другом, питали желание видеть Гришу преемником отца в должности предводителя их уезда. Состоя депутатом от дворянства уже второе трехлетие, он в прошлые выборы (за три без малого года до настоящего момента нашего рассказа) должен был быть подбаллотирован кандидатом к отцу, но пред самыми выборами принужден был ехать в Петербург, как и в настоящем году, по делам своего процесса – и Троекуров принужден был согласится на баллотирование самого его в эту должность, чтобы не дать враждебной партии возможности провести имевшегося у нее своего кандидата (с тех пор умершего), в лице некоего отставного подполковника Нахгольца, заведомого пьяницы, но «господина», державшегося зато самых «современных убеждений», что и требовалось его сторонникам. На ожидавшихся нынешнею осенью выборах Павел Григорьевич (это было решено уже давно) должен был окончательно отказаться от баллотирования, a Борис Васильевич предложит на его место Гришу, выбор которого был обеспечен, так сказать, наперед при том большинстве, которым до сих пор располагала партия «охранителей», как называли ее Троженков и К°. Ввиду этого теперь представлялось совершенно уместным, чтобы, за выходом в отставку отца его и отказом его кандидата, Григорий Павлович вступил в отправление предводительской должности и имел таким образом случай заявить о себе на деле заранее, несколькими уже месяцами службы в ней, имевшему избрать его окончательно дворянству.

Исправник, видимо, понял эту комбинацию и как бы одобрительно качнул головой, но ни слова не сказал при этом. Ни Павел Григорьевич, ни Троекуров со своей стороны не нашли нужным продолжать на эту тему. Разговор примолк.

В дверях в эту минуту показался слуга с докладом.

– Граф Лупандин приехали; спрашивают, могут ли видеть господина предводителя.

– Ох, уж эти мне визиты сожаления! – досадливо морщась, воскликнул старик, тут же смущенно поведя взглядом на Ипатьева, и поспешно протянул ему руку. – Вам я искренно рад, a тут человек, которого я едва знаю, петербургской породы…

Троекуров обернулся к слуге:

– Скажи, что Павел Григорьевич утомлены, принять не могут.

Слуга было двинулся идти и вернулся:

– Они спрашивали также насчет вашего превосходительства и генеральши…

Александра Павловна поднялась с места:

– Я пойду сейчас, Борис, в дом…

– Бесполезно! – проговорил он властным, резким голосом. Глаза его мгновенно блеснули своим давнишним, стальным блеском.

Она недоумело, почти испуганно воззрилась на него. Но он уже усмехался слегка дрожавшими, показалось ей, губами:

– Не лишайте нас вашего приятного общества, – проговорил он с насилованною шутливостью, – мы все вас об этом просим, не так ли, господа? – обратился он к старому моряку и Ипатьеву.

– Само собою! – добродушно засмеялся Павел Григорьевич.

Исправник повел головой вниз, искоса взглянул на Троекурова: он еще более, чем Александра Павловна, имел основание не разуметь как шутку слышанное им сейчас.

– Скажи, что извиняются, не принимают, – взглянул еще раз Троекуров на слугу, кивнул и, как бы вспомнив о чем-то вдруг, вышел за ним из комнаты, затворив за собою дверь.

– И когда бы этот господин ни приезжал, говорить то же: не принимают… А также если… другой этот… господин Острометов… приехал бы, тоже не принимать. Понимаешь?.. И другим скажи, чтобы ни генеральше, ни мне никогда об них не докладывали.

– Слушаю-с, – выговорил слуга, робко потупляя глаза пред «страшным», чувствовалось ему в эту минуту, взглядом барина.

Борис Васильевич вернулся в комнату.

Александра Павловна, слегка побледневшая, жадно, но осторожно следила за ним из-под век, опущенных на кусок канвы, по которому водила она иглой. Гриша в свою очередь, безмолвный и сосредоточенный, старался объяснить себе, «что все это должно было значить». Предводитель и исправник вели беседу о каком-то новом случае конокрадства, при котором еще раз суд оправдал преступников.

Троекуров, уже совершенно овладевший собою, вмешался в разговор.

Но не прошло пяти минут, как тот же слуга вошел с новым докладом хозяйке дома:

– Госпожа Ларина приехали.

– Ларина? – повторил недоумело Павел Григорьевич.

– Это Настенька, Настасья Дмитриевна Буйносова, ее театральная фамилия, – поспешно объяснила Александра Павловна. И глаза ее вопросительно обернулись на мужа. – Что же, ее принять или не принять?

– Да, да, вспомнил… Я бы рад был ее видеть, – вскликнул Павел Григорьевич, – интересная особа, знаете! – прибавил он по адресу Ипатьева.

– Так ее, если желаете, можно попросить сюда к вам, – живо отозвался на это Троекуров, взглянув в свою очередь на жену как бы с ответом, – это совсем другое дело!

– Я приведу ее сейчас!

И она, как-то радостно торопясь, вышла принимать гостью.

Настасья Дмитриевна была видимо тронута приемом, который был сделан ей старым моряком. Она знала, как в оны дни недружелюбно относился он ко всей семье ее, помнила, что при первой встрече ее с ним здесь, во Всесвятском, несмотря на всю, по-видимому, любезность, с которою он говорил с ней, он, казалось ей тогда, только перемогал в себе внутреннее чувство враждебности к ней, Буйносовой, из-за дружбы и уважения к хозяевам дома, дружески принявшим ее под свой кров. Теперь чувствовалось ей совершенно иное. Он с какою-то почти нежною внимательностью говорил с нею, расспрашивал об ее «артистической деятельности», поощрял ее на «дальнейшие успехи», как бы совершенно позабыв о той брезгливости, с которою в ту первую встречу их выражался о «грязи, которую придется ей видеть» на избираемом ею поприще. Но