День города - Надежда Лидваль

было далеко и холодно, то ли повывелись женихи во всей губернии, но те, что доходили до комендантского дома, были не лучше любого из каторжников, которыми крепость была богата. Возьми одного наугад, своди в баню – и получишь среднего претендента на руку комендантской дочки. А если покопаться, можно было и грамотного найти. Некоторые из женихов проявляли даже соответствующие наклонности, как будто не к невесте пришли свататься, а к острогу. Один, например, украл серебряную сахарницу, за что был бит кнутом и покусан.

Проходила одна зима за другой, и с каждым новым снегопадом женихов – даже самых ущербных – становилось меньше и меньше. Раз в год заедет какой-нибудь – и тот по глупости или по пьяни. Его по привычке угостят чаем, займут скучной беседой, лошадей накормят и проводят за порог. Невеста к нему даже не выйдет, потому что какой смысл? Дочке коменданта уже было не шестнадцать. Ей исполнилось двадцать два, и она давно начала понимать, что к чему.

Нет, поначалу ей было очень интересно. Она расспрашивала каждого жениха о месте, откуда он приехал, интересовалась, какие у них грозы – такие же ли певучие, как здесь? А местные воробьи – такие же проворные и наглые? А перезревшие яблоки, когда падают на землю, тоже издают звук не громче легкого поцелуя? А в его доме можно выйти за ворота? Она, как шляпки, примеряла на себя и новое, незнакомое небо, и запахи чужого дома, и воздух, густо приправленный нездешними травами, – старалась вообразить, как она во всем этом будет смотреться. Зачастую она находила, что ей страшно даже представить себя вне родительского дома. Но еще чаще ей казалось, что если любой из женихов подаст ей руку и позовет за собой, то она выбежит за ним, не раздумывая, прямо так, без шляпки и без приданого, лишь бы выйти за проклятый забор и посмотреть, что там.

Но время радостного предвкушения и надежд вскоре прошло, и не только потому, что поток женихов оскудел и иссяк. А потому еще, что как бы крепко ни запирались ворота и ставни, бесплотные слухи нашли способ просочиться – хихиканьем дворовых девок, отдаленным окликом, песней, спетой вполголоса, они добрались до ушей и сознания девицы на выданье. Добрались и нашептали ей сквозь бесстыжий свой смех, что женихи не едут, потому что страшная она, потому что уродина, жаба, пугало, страхолюдина, лошади и те пугаются. И нет желающих на такие рожи каждый день смотреть, даже при свечах, даже за все кости всех мороженых слонов мира.

Она и сама начала подмечать свою безобразность, и когда проходила мимо единственного большого зеркала в доме, то ускоряла шаг и старалась не смотреть, не смотреть, только не смотреть, но какая-то враждебная и злая сила внутри заставляла ее иногда сделать микроскопическое движение в шее, чуть-чуть повернуть голову и встретиться со своим отражением. И если такое случалось, если ей не хватало в тот момент воли отвернуться, то она останавливалась тут же и подчинялась этой силе, которая твердила ей: на вот, любуйся и ужасайся, чего только природа не выдумает в своей материнской жестокости. И она ужасалась своему круглому, слишком красному, слишком пухлому лицу, маленьким заплывшим глазкам, мясистому носу – копия отцовского, – своей короткой шее, тусклым, мышиного оттенка волосам, своей неказистой, будто приплюснутой фигурке. И она не могла оторвать взгляда от своего проклятого отражения, хотела, но не могла и так вот и стояла перед зеркалом, вперив в него прозрачные от ужаса глаза, пока кто-нибудь из домашних силой не уводил ее от зеркала. После этого барышня обычно три дня лежала в горячке, которая проходила сама собой.

Все вокруг осунулось, постарело и перешло на неясный шепот, как в доме, где живет очень больной человек. Комендант от отчаяния баловал дочку пуще прежнего: каждый день в дом приносили свертки и коробочки – от именитой портнихи, от лучшего галантерейщика, от прославленного кондитера. И все они лежали нетронутые на туалетном столике с занавешенным зеркалом. Только пирожные отдавали дворовым спустя день-два, когда уже начинали киснуть. А остальное лежало. Комендант однажды подарил ей щегла в клетке, но тот едва не умер от голода, пришлось истощенную птицу забрать. Безутешный родитель решился уже на отчаянный шаг. Ее отправят в Москву и там попробуют выдать замуж. Нет, лучше к тетке в Иркутск – пусть сменит обстановку. Нет, лучше за границу – на лечение. Да, за границу, в теплые края. Он принялся хлопотать и писать письма. Он уже обо всем договорился и собирался одним весенним утром сказать об этом дочери – может быть, хоть теперь обрадуется. Но дочери не оказалось в ее спаленке. Вечером еще была – Палашка помогла ей раздеться, но волосы чесать барышня не дали, так и легли, да, так и легли с колтунами, – а утром постель оказалась пустая. Исчезла и часть приданого – жемчужное муаровое платье и все украшения из кости мамонта.

Ее нашли каторжники, когда тянули баржу. Невесту вынесло на берег в диадеме и браслетах, которые сливались с белой кожей. Все, кто там был, отметили, что девушка очень красива даже по меркам живых девиц, не то что утопленниц.

Похоронили барышню все в тех же украшениях. Народ поговаривал, что они ее ко дну и притянули – это ж надо столько разом на себя нацепить. А лекарь сказал, что костяные поделки весят немного и никого утопить не способны. Тогда дьякон сказал, что, значит, это мамонт несчастную погубил: явился-таки за своими косточками, добился, чтобы хоть их предали погребению. После этих слов дьякон перекрестился. И все перекрестились

19

– Катя.

– Да?

Нейтан взял ее за руку и притянул к себе, коснувшись лбом ее лба, – ему для этого пришлось наклонить голову, потому что он был намного ее выше.

– Прости меня за то, что было в клубе. Я больше никогда не буду так поступать. Я боялся тебя потерять.

– И ты меня прости. Тебя долго не было, и… Не обижай меня больше.

– Обещаю.

Он дотронулся до ее щеки и поцеловал.

Им оставался только зал Федора Михайловича. Наконечники копий, черепа древних людей, грустные чучела лесных детенышей и другие экспонаты Краеведческого музея Нейтан осмотрел еще в самом начале, до мамонтовой мастерской. Зал Ф. М. был самым дальним, после него не было ничего, оттуда – только поворачивать назад, к выходу. Катя видела тот зал много раз и не очень любила. Скучное было помещение,