Следующая остановка – «Пионерская-стрит» - Арина Павловна Обух

Пол чайки был неизвестен, и это гендерно нейтральное имя из повести Вирджинии Вулф очень подошло для птицы.

Однажды Орландо взлетел на жёрдочку своего балкона, обернулся на Любовь Дмитриевну – дескать, опа, смотри, чё могу! И спикировал вниз.

Любовь Дмитриевна бежала за ним во двор, ловила, несла обратно: не окреп, не готов.

Прошло лето. Чайка уже вольно летала по комнатам, квартира Любови Дмитриевны превратилась в гнездо. Но сама Любовь Дмитриевна оставалась человеком – и жить в гнезде не хотела.

Пора было вывести чайку в люди. То есть в птицы.

Любовь Дмитриевна выбрала для Орландо Котлинский заповедник под Кронштадтом. Зачем ссылать коренного василеостровца в такую даль – непонятно.

И вот Любовь Дмитриевна уже отправляет видео, как Орландо делает свои первые шаги на воле. Воля огромна. Страшна.

Вода, небо, чайка, – а где другие чайки? Где её будущие подруги? Пустота.

Может, просто не попали в кадр? Там за кадром, наверное, целая стая.

Орландо делает несколько неуверенных шагов, оборачивается назад, как бы спрашивая: «Можно идти дальше?». Пошёл, взлетел, подразнил небо – и опустился на воду, поплыл…

Ну а что дальше – понятно.

В каждой мёртвой и живой чайке мы видим Орландо.

Орландо, отвали, отстань, отпусти.

Помимо мифической недоказанной вины перед тобой, у нас есть ещё сто других вин. И все они цепью тянутся за нами. Структурируются. На две группы: надо было, не надо было.

Видео, где Орландо плывёт, удалилось: приложение «вотсап» автоматически чистит свою память и удаляет лишнее. Теперь в переписке с Любовью Дмитриевной на месте видео – голубой квадратик с расплывчатым белым силуэтом…

Я тут был, я тут буду ещё долго

1

Я написала стихи, ещё не родившись, и тем спасла себе жизнь.

– Ваш ребёнок умрёт. Да он уже умер. И вы умрёте, – сказал врач, дав моей маме направление на прерывание беременности.

В ту же ночь я написала стихи. И они приснились моей маме. Она хотела их записать, но подумала, что никогда не забудет. Забыла.

– Мне приснились стихи, – сказала она моему будущему папе. – Но это не мои стихи, это написал наш ребёнок: он хочет сказать нам, что он жив.

2

Я родилась в демографической яме.

Вылезла из ямы. В земле, грязи, глине, стряхнула пыль времён и…

Всем привет.

* * *

– Посмотрите на них: два изнемождённых хиппи и кустодиевский младенец, – приветствует Люся.

«Два изнемождённых хиппи» – это мои родители. Они не хиппи, но в моде – свобода и клёш. Она – писатель, он – художник.

Хиппи смеются и говорят, что я умна, как породистая собака.

Породистая собака – рядом: красивый дымчатый королевский пудель по имени Али.

Мы с Али всегда в стороне от пиршества. Острые закуски, пирожные и звон бокалов – это всё не про нас.

Пудель – деликатный, интеллигентный, с гордой посадкой головы. Похож на скульптуру – почти не двигался.

У него своя культура: не подбирать упавшую еду, не клянчить, не скулить, не вертеться. Он спокойно, с достоинством наблюдает за течением жизни. Ждёт. И ест – только по приглашению Люси, своей хозяйки.

Я веду себя примерно так же: сижу в прогулочной коляске, жду и ем то, что дают мне два изнемождённых хиппи. Мама и папа. Красивые люди.

Старая киноплёнка, 1997 год: мама похожа на иствикскую ведьму – ту, которая чёрненькая, из фильма. А Люся похожа на рыжую, Ира – на белую. Их волосы развеваются на ветру, бушуют – воздушная тревога, штормовое предупреждение. Жёны художников.

Близ Маркизовой лужи всегда сильный ветер. Холодный, назойливый. Зато костёр от него бесится и вздымается всё выше.

Взрослые говорят о чём-то. Мы с Али человеческих слов не понимаем. Только интонации различаем. Мир к нам добр, интонации ласковы.

Финский залив, пляж, песок, камни-валуны, ракушки… Али вольно бегает по просторам…

Обрыв плёнки.

3

Детство – как рана: обветривалось, покрывалось корочкой, а мы сдирали её – и детство не заживало.

4

Нет мыслей, только скорость. Я бегу.

Просто бегу. И в какой-то момент даже начинаю взлетать.

Видимо, Земля ко мне ещё не совсем привыкла, и гравитация на меня пока не распространяется.

Мне пять лет. Я ошалевший воздушный шар. Сейчас улечу.

Но меня видят взрослые. Их взгляд заземляет. Теряю высоту.

Скольжу по асфальту. Колени плачут кровью. Друзья бегут на помощь и прикладывают к ранам дурацкие пыльные подорожники.

Дома на колени льют перекись водорода, и кровь шипит, красно-яростная: она возмущена. Красивый цвет, хорошая краска.

…Потом будет всё время больно.

Нет, коленки, конечно, заживут, но… Исчезнет эта скорость, появятся земное притяжение и тяжёлые мысли.

5

– Давай жениться?

– А что такое «жениться»?

– Это поцеловать друг друга и улыбнуться.

Мир вокруг был – сплошная свадьба.

– Ой, – вздыхала она.

– Что с тобой?

– Влюблена.

– В кого?

– В друга моего.

– Как звать?

– Мама.

– Ой!

– Что с тобой?..

И так по кругу. Без конца. От Васильевского острова до дачи в Строганово. На сотом «ой!» у родителей уже нервный смех, но она уверена, что они просто счастливы.

Это ведь лучшая игра на свете. Любовь.

Ей четыре года. Её голос сотрясает стены больницы:

– У меня любовь! Я влюблена! Влюблена! Любовь!

Этот обход по палатам она совершала каждый день.

Все уже привыкли.

…А через некоторое время она стала водить за руку мальчика. Сначала по его лицу было видно – он не понимает, что происходит, но потом понял: любовь.

В конце концов он сам стал брать её за руку, и они вместе ходили по коридорам больницы, заглядывали в чужие палаты и оповещали больных:

– У нас любовь!

Врачи и пациенты звали их «влюблёнными».

Любовь заключалась в словах.

– Ты меня любишь?

– Да.

Ну вот и всё. Поговорили. Теперь можно идти есть кашу.

Но потом наступил срок выписки. Она уходит из больницы, он остаётся. Врачи и родители замерли. Сейчас будут слёзы. Двое прощаются навсегда.

Мальчик молчал. Смотрел. Герой немого кино. Сузил глаза. У него большие ресницы, они не пускали слёзы на волю. Девочка подошла к нему и пожала руку.

– Ну пока.

Всё.

Она села в машину, вернее, легла на заднее сиденье – и смотрела в окно. Крыши домов плыли по небу.

Родители приготовили утешительные слова,