Следующая остановка – «Пионерская-стрит» - Арина Павловна Обух

Палата смотрела на Вику с интересом. Словно она им кино пересказывает. Но случались у балерины и приступы доброты, когда она делилась фруктами, конфетами, воспоминаниями:

– Девочки, я тут вспомнила: еду в метро и смеюсь. На весь вагон. Все оборачиваются на меня, думают, я сумасшедшая…

Все девочки осторожно переглянулись между собой, мол, да, сумасшедшая.

– А я просто в телефоне Филатова смотрела «Про Федота-стрельца», ну и как не смеяться, когда смешно, девочки?!

Но в какой-то момент сломанная балерина исчезла, растворилась: сын взял её на руки, мелькнул русалочий хвост: «До свидания, девочки!».

Слова у Кати совсем уже не получались, поэтому она просто помахала ей вслед: пока, Вика!..

12

– Как тебя зовут?.. – не сдавалась я. – Скажи. Ну что ты молчишь?! Катя тебя зовут. Ка-тя. Повтори. Ну?..

Молчание.

– А меня как зовут?..

Молчание.

– А песню?.. Песню – споём?

Кивок.

– «Катюшу»?

Кивок.

Включаю песню. С каждой нотой мы всё ближе к Удельному парку. И вдруг Катя запела. С большим трудом, но разборчиво.

И девочки подхватили. Даже лежачая – состоявшая из одних трубок, масок, катетеров, капельниц – вдруг захрипела в такт, присоединяясь к общему хору.

И все так хорошо пели…

Нет. Все пели плохо. Но так хорошо плохо пели…

13

– Мы всё понимаем, – скажет главврач. – Для вас это эксклюзив, эксклюзивная история, а для нас это будни, каждый день…

Это и правда было каждый день. Нас перевели в палату «для улетающих».

Смерть – это когда больничная кроватка пуста и аккуратно застелена.

…Кати четыре года как нет. А мы всё идём и идём с ней по Удельному парку….

Триптих

Портрет

– Запомните: главное в вашей жизни – это композиция. Не будет композиции – ничего не будет. И птиц не будет. Где тут птица? Покажи.

– Вот она, – Ася показывает на маленький фиолетовый комочек света, который едва проглядывается сквозь железные прутья птичьей тюрьмы.

– Такая большая клетка для такой маленькой птички?!. Нет, это никуда не годится. Ты своё задание помнишь? «Портрет птицы», а не «Портрет клетки».

На полу разложено множество студенческих эскизов: «Портрет рыбы», «Портрет муравьеда», «Портрет осьминога», «Портрет броненосца без брони» – скоро все эти рисунки станут гобеленами. А Асина птичка всё никак не вылетит из клетки.

– Ася, скажи на милость, ты почему всё время опаздываешь?

Ася разводит руками, как бы показывая, что она во власти обстоятельств непреодолимой силы.

– Работаешь, наверное? Работа – это хорошо, но тебе надо институт закончить.

Ася кивает и собирает всех своих птиц обратно в чёрную папку. Вчера в кипящей кастрюле с фиолетовой краской Ася красила пряжу и окунула туда же свой белый свитер. Теперь она сама как фиолетовая канарейка.

Ася смотрит на часы, поспешно накидывает на плечо свою чёрную папку, похожую на огромное воронье крыло, и улетает.

Взмах – и Ася на кладбище.

В мастерской стоят мраморные и гранитные плиты – ждут своего часа… Или – часа тех, кто ещё живёт и пьёт целебные капли, а за окнами уже шумят копачи – Семён и Рома. Иногда к ним присоединяется дождь, и они шумят вместе.

Семён – интеллигентный копач, и лишь в плохую погоду он позволяет себе слово «блин». Говорит, что это метеозависимость.

– Дождяра, блин! Рома, блин, лопату ровно держи, блин!..

Эти выкрики напоминают Асе Олега Кузьмича, который тоже ругался с дождём.

Ася приехала в Питер из маленького городка, в котором был всего лишь один художник по надгробным портретам. Но на работу Кузьмич являлся очень редко: пил, грешный, с чертями здоровался. Вот к нему Асю помощником и приставили.

Кузьмич обрадовался подмоге и целый месяц не навещал чертей, а учил Асю гравировке.

– Значит, варежку не разевай, слушай: берём копирку и фотографию покойничка нашего и кладём это дело на плиту. И спокойненько, никуда не спешим, обводим контуры лица, вот та-ак… Теперь снимаем всё, достаём присыпочку и… – Кузьмич набирал целую ладонь какой-то волшебной белой пыльцы и посыпа́л ею надгробную плиту, затем сметал пыльцу кистью – и на камне проступал лик покойного.

– Видишь? Это волшебство, а теперь начнётся работа, – с этими словами Кузьмич доставал несколько инструментов. – Это «пучки», ими бить надо, точечно, вот так, смотри.

Удар! Удар! Удар! Похоже на непрекращающийся дождь или даже град. Бесконечный звон металлических спиц-пучков о мрамор.

– А ты что думала? Тюк-тюк и готово? Нет, тут сноровка нужна, на этот портрет месяц уйдёт, точно: заказчик попросил ещё корабль нарисовать, моряка дальнего плаванья хороним. В общем, нужно нам с тобой куда-то небесный корабль втюхать… Думаю, вот сюда, сверху, чтобы он по облакам плыл. Ладно, ты пока сама помозгуй насчёт композиции, эскизов поделай, а я на перекур.

Но Ася уже знала, что это за «перекур» и чем он кончится.

Ася была студенткой художественного училища, поэтому пропорции и характер лиц схватывала моментально и гравировку освоила быстро. Основной инструмент для этой работы – смирение. Смирение перед вечностью. Да и Кузьмич на страже:

– Будешь спешить – всё запорешь! Ой, блин, опять дождь за окном!..

У Кузьмича была обида на дождь. И не одна.

Ася осталась в мастерской работать над портретом, ожидая развязки «перекура». Развязка не заставила себя долго ждать: сквозь проливной дождь за окном Ася услышала истошный ор Кузьмича. Она выбежала на улицу, а там никого. Только ор и смех из-под земли.

– Не рой другому яму, сам в неё попадёшь!.. – ржал Кузьмич, валяясь на дне вырытой ямы.

Дело в том, что вся мастерская была уставлена пакетами «на помин души», их оставляли родственники покойных для Олега Кузьмича. И Кузьмич исправно поминал. А ещё время от времени шёл с бутылочкой на «перекур», и как пойдёт – так обязательно в яму провалится.

– И ладно коли б солнышко грело! А так дождь, зараза, – сердится Кузьмич. – В сотый раз уже в яму проваливаюсь! Дождь, блин!.. Аська, лестницу тащи!

Кузьмич говорил, что вид из ямы довольно-таки интересный, типа он – князь Андрей, а это небо над Аустерлицем. Пару минут так полежит, а потом ка-ак стрельнёт в спину – и всё, охота быть князем отпадает; несите лестницу!

– Вот уедешь в Петербург, а кто меня из ямы доставать будет?

Каждый раз, когда Кузьмич падал в вырытую яму, ему было смешно – и как-то так получалось, что эти ямы