Следующая остановка – «Пионерская-стрит» - Арина Павловна Обух

– Каков общий товарооборот сети магазинов «Детский мир»?

Молчание было ей ответом.

– Мамочка, так мы не поедем в Данию?

Та-а-ак. Кто тут главный? Где устроители этого, так сказать, праздника?!

И все мамочки мгновенно превратились в одно животрепещущее негодующее тёмное облако, и разразился гром.

– Это вы организаторы праздника?

– А в чём дело, дамы?

– Нет, ну разориться на килограмм самых дешёвых конфет вы могли?! Чтобы дети не ревели? Им же праздник обещали!

– А это не к нам.

– А к кому? Кто тут главный?

– Он в отъезде.

– В отъезде? В Дании, небось? Тогда будьте любезны, передайте ему в Данию, что он – сволочь.

– Мамочка, а что такое «сволочь»?

– Слово древнерусское. Это тот, кто волочит, сволакивает, ну, тащит что-нибудь. Конфеты, например. И путёвки.

Значит, никто не поедет в Данию, грустно подумали дети. Хотя «Дания» было такое же непонятное слово, как и «сволочь».

– Да куплю я, куплю вам путёвку в Данию! – улыбнулся папа. – Не ревите.

– Да не в путёвке дело, а в празднике. Хоть бы конфет купили детям!

– И конфеты куплю, не плачьте.

Ну и славно. Папа всё купит. Переживать не о чем.

– Значит, Деда Мороза на свете нет? – спросило дитя.

Мама вытерла слёзы и твердо ответила:

– Дед Мороз есть. И зовут его дядя Павлик.

10

Бабушка раскладывает пасьянс на погоду.

Дождя не будет. Значит, мы пойдем в Удельный парк.

Удельный парк – это машина времени. Там старинные железные качели и ракеты-лазилки со времён СССР, они Гагарина видели, в космос провожали.

А у входа в парк всегда сидит одна и та же бабуля – продаёт семечки и орехи: сворачивает газетку, зачёрпывает из ведра и протягивает страждущим.

Да это и не парк, а дремучий лес. Если повезёт, то он выведет тебя к качелям. Нам всегда везло.

А в конце путешествия мы попадали на площадку-пустырь. Все дети носились по этой вольной пустоте совершенно счастливые. Перелетая с камня на камень, играли в пятнашки.

Я бежала к детям – и рассказывала, что приехала к ним из России, что я петербурженка. В руках я держала российский флаг. Я всегда отстаивала своё гражданство на этом пустыре.

Дети в недоумении бежали к своим родителям, рассказывали, что я из Петербурга, и спрашивали, откуда же тогда они. Потом возвращались и докладывали:

– Мы тоже из Петербурга!

– Нет-нет, это я из Петербурга! Я очень долго сюда ехала.

Дело в том, что на Чёрную речку (к бабушке) меня везли на машине. Машина рассекала линии-меридианы Васильевского острова, а я смотрела в окно и прощалась с Родиной.

– Но мы тоже из Петербурга, – не унимались чужеземцы.

– Вы тоже из Петербурга?!

Радость от встречи со своими на чужой земле переполняла меня.

– Так мы и сейчас в Петербурге!

– Да нет!.. Ну вы посмотрите вокруг, тут всё другое!

– А где мы, по-твоему?

– Думаю, что в Москве.

Мои дорогие соотечественники озирались по сторонам и видели: повсюду Москва (я была убедительна).

А мы из Петербурга. Нам надо держаться вместе.

* * *

А ближе к вечеру на старой танцплощадке Удельного парка собирались люди чёрно-белого кино. Они танцевали, в середине их круга стоял гармонист. Гармонь набирала воздуха и…

«Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…»

Моя бабушка Катя не танцевала, но смотрела – и одобряла: это о ней поют.

Это она выходила на высокий берег, на крутой, и это от неё надо было передать привет бойцу на дальнем пограничье.

А бойца этого звали Виталий.

Теперь его пост – это линия горизонта.

Жизнь Катюши и Виталия была сложнее, чем песня.

Но сейчас – это песня. Под неё танцуют люди чёрно-белого кино.

* * *

Уходя из Удельного парка, я сообщала всем, что возвращаюсь обратно, на Родину, в далёкую Россию. И махала флажком.

– Я скоро к вам опять приеду!

– Приезжай скорее, петербурженка!

Мы с Катей покидаем машину времени, Удельный парк расстилает нам дорогу до дома.

11

Сломанной балерине никто не верил.

Ну ещё бы. Она же сумасшедшая. Все так считают.

Хотя эти «все» тоже с приветом, лежат в палате неврологического отделения вместе со сломанной балериной.

Её, кстати, Вика зовут.

Палата, естественно, женская. Всем семьдесят плюс, а Вике, кажется, пятьдесят. Не знаю, была ли она когда-то балериной, но она точно была сломана: необыкновенно длинные балетные ноги не двигались. Когда сын брал Вику на руки, чтобы посадить в кресло, её ноги болтались, как русалочий хвост. Но при этом во всём теле сохранялась грация. Более того, в её неподвижности было некое величие, аристократизм.

Словно не человек это лежит, а ваза. Или, скорее, статуэтка, балерина Императорского фарфорового завода.

Захожу в палату – и слышу, как Вика беседует с пустотой:

– Лена, выключи чайник.

В палате нет ни Лены, ни чайника.

– Он сейчас взорвётся. Мы все сейчас взорвёмся.

Балерина не паникует, но говорит твёрдо:

– Всё разнесёт к чёртовой матери…

Обречённая на неподвижность, она просто внимательно смотрит в пустоту, ожидая взрыва. Увидев эту покорность судьбе, я решила вмешаться. Вдруг и правда всё сейчас разнесёт.

– Что случилось, Вика?

– Ты видишь кипящий чайник?

– Нет.

– Посмотри, там, на полу.

– Не вижу.

– А вон там, между девочками?

Смотрю между койками.

– Нет, ничего нету.

– То есть ты не видишь такой маленький электрический кипящий чайник?

– Не вижу.

– Он телесного цвета.

Пол тоже был телесного цвета, поэтому смотрю пристальнее.

– Нет.

– Ну и слава богу, – усталый взмах руки.

Смотрит в пустоту, не ожидая взрыва.

Через некоторое время она просит меня подойти ближе, присесть рядом. И очень серьёзно, спокойно, с лёгкой ироничной полуулыбкой говорит:

– Я понимаю. У нас больше нет доверия. Это всё мираж.

…Эти слова сломанной балерины остались со мной на всю жизнь. Не потому, что они были так важны или помогали понять что-то, нет. Скорее, даже наоборот. Они просто сохранились. Как сохраняются редкие виды листьев между страницами толстых книг.

Гербарий. Положишь лист. Забудешь. Потом откроешь книгу, а на тебя лист падает: здравствуй, помнишь меня? Помню. Было лето, страшное лето. Июль, август…

Рядом со сломанной балериной, на соседней койке, лежала Катя. Диагноз у Кати был необычный: «Удачный инсульт». И врач изо дня в день писал в карте о некой «положительной динамике», хотя с каждым днём Кате становилось всё хуже. Её покидала речь, поэтому сломанная балерина всегда подробно докладывала мне, как Катя себя вела, что пила, что ела.

А однажды Вика закричала дурным голосом: