Истеричка - Соня Дивицкая

Старуха всегда ставила три свечки. Покойной мамушке, во здравие дочушки и за хорошую учебу внукам. Из церкви она двигала на электричку. По пути заходила за рыбкой и коньяком. Вот так она и развлекалась, моталась по земле со своей тележкой, зимой в кашадрином пальтишке и в войлочных сапогах, летом – в потертом пиджаке и кроссовках.

Деликатесики старуха приносила домой. Долго ковырялась в замке большим ключом c мотусочком на кольце, потом заносила тележку. Икоркой угощала медсестру, которая ходила ширнуть витаминчик для сердца. Рыбку хранила некоторое время в сломанном холодильнике, она его не включала в розетку, использовала как шкаф. Когда горбуша начинала портиться, старуха ее съедала. Она давно перестала чувствовать вкусы и запахи, старый нос душка не ощущал, но соленая красная рыбка в меню непременно включалась.

У холодильника всегда стояло блюдце с водой и на бумажке лежал сухарик. Для мыша. Старуха была уверена, что в доме у нее живет мыш. Именно мыш, а не мышь.

Правда, мышей у нее было полно. Иногда они выходили прогуляться, но старуха предполагала, что это один и тот же мыш. Если она замечала мышонка, то ей казалось, что это ребенок того, главного мыша.

В доме у нее было столько хлама, что там могла бы укрыться не только мышь, а хоть и ондатра. Из трех комнат одна превратилась в склад боеприпасов, так что пройти туда было невозможно. А в двух других старуха обитала и постоянно готовилась к ремонту.

Весь пол был уставлен книгами. Она их вытащила из шкафов в преддверии ремонта еще лет десять назад. Шкафы отодвинула, ободрала со стен обои, на том ее силы и кончились. В проходах между стеной и шкафами стояли стулья. Все они были завалены одеждой, которую старуха давно не носила. В общем, протиснуться можно было только бочком. Она так и кричала медсестре:

– А ты бочком, бочком.

– У вас тут убьесси, – медсестра пропихивалась в душную нору.

– Ремонт, мил моя! У меня ремонт…

Высокая кровать никогда не разбиралась. Белье на ней было из тонкого батиста, которого давно у нас не выпускают. Подушки были пышными, пуховыми, завешенные кружевными накидушками. Все это стояло лет двадцать, впитало валерьянку и сырость. А бабка спала на диванчике, свернувшись клубком, и обязательно в красной шапке, голова у старухи мерзла. Укрывалась она то дерюжкой, то пальтушкой, постелью с пуховой периной не пользовалась.

Черно-белый телевизор, накрытый салфеткой с цветочной вышивкой, она тоже не включала. На нем стояла ваза с розами. Телевизор был местом для очков, которые, чтоб не забыть, куда девала, старуха оставляла на тумбочке. Там же, перед телевизором, лежали номера газеты «Здоровый образ жизни», какие-то бумажки, обертки от конфет, открытые пачки чая и письма неизвестно от каких родственников. Старуха телек не смотрела. И одежду, вполне приличную, которая висела в шифоньере, она тоже не доставала.

Полированный коричневый шкаф был забит барахлом так, что дверь не закрывалась. Тряпки воняли нафталином и лавандой. Там были и приличное драповое пальто, и платья, шитые собственной старухиной портнихой, и костюм из хорошей шерсти, побитый молью совсем немного, на полке стояла пара туфель и югославские сапожки на манке. Да, еще на манке, те самые, их давно уже не выпускают, и Югославии нет, но вряд ли старуха об этом узнала.

Иногда по вечерам, в последние годы все реже, старуха открывала этот шкаф. На верхней полке для белья в куче шифоновых кофтенок и когда-то модных комбинаций лежала сумочка. Маленький саквояж с блестящим замочком и отделкой черным лаком. Сейчас таких полно в винтажных бутиках, и стоят они, кстати, не дешево. В этой сумочке хранились старухины сокровища.

На соседней полке лежали вышивки крестом и гладью личной старухиной работы. И на досуге, привалившись вздремнуть, она доставала это все полюбоваться. Сначала, похохатывая, перебирала яркие вышивки, потом открывала сумочку.

Там было несколько золотых гарнитуров: сережки и перстень с бриллиантами, подвеска с рубинами, два кольца массивной отливки из высокопробного золота, пара перстней с изумрудами редкой огранки, цепочка тонкого плетения и колье с янтарем. Не так уж много было у нее богатства, и старуха помнила наизусть, что у нее хранится в бархатных футлярчиках.

Раньше, когда внуки были маленькими, старуха показывала свои сокровища детям. Трогать руками не разрешала, если кто-то тянулся, она игриво хлопала по ладошкам. Она веселилась, как злая колдунья, когда замечала в детских глазах любопытство и нетерпение. Потом дети выросли, старуха играла в свои сокровища одна.

Там же, в сумочке, лежал круглый шарик, такой маленький пластиковый шар, в который вставляется фотография, и на нее нужно смотреть через маленькую дырочку с линзой. В шарике на фото сидела молодая старуха в купальнике на большом валуне у моря. Лет ей там было двадцать пять или около. Была она в те времена пампухой лучших советских стандартов. Волосы были завиты по тогдашней моде, живот уверенно блестел на солнце, купальник разрывался. И брови были такими же кошачьими, как теперешние нарисованные, только тогда они были свои. Так что в двадцать пять старуха была о-е-ей.

Фото было сделано на побережье на Дальнем Востоке, за восемь тысяч километров от места теперешней дислокации. Оттуда же в саквояж к старухе попали два китайских веера и черные гипюровые перчатки от вечернего платья. И мужчина, который подарил старухе все вышеперечисленные драгоценности, тоже был оттуда. Офицер советской армии, проходил службу в Дальневосточном округе. Его фотография тоже хранилась в сумочке в отдельном кармашке, спрятанная в почтовый конверт.

Мужчина был снят в полный рост в расстегнутом кителе. В форме он казался стройным, хотя поза была расслабленной: одна рука в кармане, другую он только что вытащил. Фуражки не было. Подбородок приподнят, в зубах зажата неприкуренная сигарета. Глаза задиристо улыбались, как будто он полез в карман за спичками, а тут его и щелкнули. Сколько звезд у него, на фото не просматривалось. Мужчине было около тридцати, скорее всего, звезды было четыре. «Красивый», – говорила про него старуха. И все, кто потом после ее смерти увидел эту фотографию, тоже сказали «красивый».

Время от времени старуха доставала это фото и что-то там буробила свое, переговариваясь с мужчиной так же, как с мышом, с тем, который жил у нее за холодильником. Это выглядело так: старуха сидела на своем диванчике, вытянув ногу, забинтованную эластичным бинтом, держала в грубых потемневших пальцах черно-белое фото и шепталась со своим молодым мужем. В эти минуты ее скорпионские глаза добрели, а посиневшие губы незаметно тянулись в улыбку. Очков старуха не надевала. Этого мужчину она могла разглядеть и так, без очков.

Целую вечность тому назад старуха в ботиночках со средним каблучком, в пальтишке клетчатом, скроенном родимой мамушкой, с деревянным чемоданчиком прикатила в Хабаровск. Уазик повез ее за город в воинскую часть. Была она румяной, светловолосой, и тело ее было в той легкой пышности, которая эффектно смотрится на фоне офицерских кителей.

Когда она шла через плац, солдаты оборачивались за красоткой и передавали друг другу: «Новая учительница».

А тот мужчина, капитан с фотографии, вышел из дежурки посмотреть. Старуха протащилась мимо со своим барахлом. Скорпионские глазки зыркнули и отвернулись. В субботу вечером она пришла в клуб на танцы. Офицеры налетели, приглашали, веселили, а капитан пошел провожать.

Это он покупал армянский коньяк и красную икру для старухи. Когда она забеременела и начала привередничать, он возил ее в рестораны, там она кушала морских ежей и крабов. Она застилала батистом постель и капризничала, просила взбивать перину пышнее. «Ну попышнеее! Попышнее!» – старуха командовала. Капитан взбивал.

– И на руках носил… – старуха шептала, глядя на фото. – И пальчики целовал… Все, все, все пальчики целовал… За стол не сядет, пока не обцелует…

Каким капитан стал потом, жив или умер, старуха не знала. Но давно уже всем говорила, что умер. «Умер, – и вздыхала притворно, – ой и да… Ведь муж мой умер».

Мертвым