Истеричка - Соня Дивицкая

Некоторое время после того вечера друзья позванивали Матильде. Они кое-как скрывали необъяснимую радость, которая посещает человека, когда у друзей пропадают «Мерседесы», горят дома, коровы дохнут, и спрашивали:

– Ну что, не нашли?

– Не нашли, – равнодушно отвечала Матильда.

Она прекрасно обходилась без машины и без любви. Но вдруг ей позвонили из «Гнезда».

– Ваша машина у нас, – сообщили, – приезжайте.

Матильда вместе с мужем понеслись в ресторан на крутом берегу. Их подвели к обрыву, к тому самому, у которого она снималась с «Мерседесом». Матильда наклонилась и в черной воде увидела нос своей прекрасной машины.

Оказалось, что все это время машина была под водой. Весеннее половодье было таким бурным, что «Мерседес» накрыло с головой. Вода ушла только в конце мая, и тогда кто-то из сотрудников ресторана увидел машину. Эту новость Матильда и Евгений встретили без всякой радости. А чему радоваться? Случай был не страховой. «Мерседес» никто не угонял, просто какая-то одержимая сволочь пустила его под откос.

Армянский коньяк

В пятницу я заехала в магазин за выпивкой и там увидела старуху. Она тоже выбирала коньяк. Я прихватила бутылку французского, старуха надменно усмехнулась и взяла армянский. Хороший коньяк она выбрала, старый завод, пять звезд, восемь лет выдержки. Мы покосились друг на друга и пошли на кассу.

Я пропустила ее вперед и с любопытством заглянула в бабкину корзинку. Не было там никаких батонов к чаю, никакой овсянки или костей для бульона. В корзинке лежал кусок малосольной семги, бородинский хлеб, сливочное масло, два лимона и баночка красной икры.

Коньяк с икрой меня и удивили. На вид старуха была совсем не похожа на платежеспособную гурманку. Она казалась жалкой, на первый взгляд. Вся сгорбленная, маленькая, ее нос едва доставал мне до плеча. На ней висел затрепанный пиджак, юбка болталась мешком, отвисали треники, старуха была обута в дешевые пыльные кроссовки и на макушку натянула выгоревшую красную шапочку. Глаза у старухи давно выцвели, а брови были восстановлены черным карандашом. Родных бровей у бабки не осталось, и она где-то там у себя в гримерке рисовала черные кошачьи. Старуха была ржачная, в ней пробивалось что-то панковское. Я даже улыбнулась.

Она кивнула на мой коньяк и спросила:

– Хороший?

– Мне нравится, – говорю.

– Нет… – она хитро прищурилась. – Мой лучше.

Что-то острое, скорпионское мелькнуло в ее глазах, это застывшее серьезное выражение вытягивало ее из притворного комизма. Старуха взяла икру, покрутила баночку и начала приставать к продавщице:

– А ну-ка, мил моя, скажи, что тут написано? Чья это икра, дальневосточная иль нет? А то я прошлый раз взяла, ан да не то.

– Хорошая икра, бабуля, – пикнула сканером продавщица, – наша, камчатская. Видите ГОСТ на баночке?

– Эх, мил моя! Мне восемьдесят четыре года. Как ты думаешь, могу я без очков что-нибудь увидеть?

Продавщица скорчила морду:

– Пакет не нужен?

Бабка достала свой. Он был старый и потертый. Она его раз пять, наверное, стирала и сушила на веревочке.

Старуха приставила к ноге пустую сумку на колесиках. Сумка отъехала, и бабка ее снова подтянула. Она долго ковырялась в потертом кошельке, который, впрочем, когда-то был вполне приличной кожей. Продавщица терпеливо улыбалась, и все, кто собрался у кассы, рассматривали бабку. Кто снисходительно, кто с легким раздражением на ее медлительность. Всем было интересно: зачем старухе армянский коньяк и камчатская икра? Сварила бы кашки и не выпендривалась.

Бабка выложила деньги под расчет, повернулась и неожиданно рыкнула на очередь:

– Че зенки вылупили?

Я пробила свою бутылку и вышла за ней на улицу.

Время от времени старуха появлялась в этом супермаркете недалеко от вокзала. Иногда к ее покупкам добавлялась всякая мелочь: сахар, гречка, фрукты. И тут старуха выбирала все самое дешевое, мятые апельсинчики ее вполне устраивали, а вот коньяк и соленая рыбка должны были быть первосортными.

Старуха приезжала на электричке по бесплатному пенсионному удостоверению из маленького города. При ней всегда была тележка. Она высаживалась утром, и тогда тележка была полна овощами с ее огорода. Вечером, когда старуха возвращалась с рынка, тележка была пустой.

Она жила одна в маленьком деревянном доме с белой штукатуркой. Крыльцо ее выходило в общий двор. Свои три метра у палисадника старуха обложила противотанковыми ежами, сбитыми из старых досок. Ей не нравилось, когда мимо окон разъезжают соседские машины. Мужикам приходилось делать змейку вокруг препятствий. Иногда у них сдавали нервы, они ломали ограждения, но бабка была настырной, выставляла новые.

И все терпели. Боялись старуху, потому что иногда она любила громко повизжать.

– Сволочье! Все вам места мало! А я возьму да вызову инспектора! Приедут и снесут к чертям собачим ваши гаражи! – так она защищала свои границы.

О делишках в городе старуха предпочитала помалкивать, поэтому тележку загружала ночью. В темноте она выходила из норы и пробиралась в подвал. Дверь старого погреба скрипела. Старуха чиркала спичками и со свечой спускалась под землю, набирала там овощишки. Полный мешок она с неожиданной для маленького существа силой тащила к себе на крыльцо. От натуги ругалась, поливала проклятьями соседей:

– Понаставили машин! Ни пройти, ни проехать. Уроды! Вот правда уроды! И Мишка урод, и Женька урод! Хоть он и помог мне, приладил он лестницу, а все равно урод!

Так она копошилась, бурчала сама с собой, макала бородинский хлеб в стакан с горячим сладким чаем и выкатывалась еще до рассвета на первую электричку.

«Овощишки», как говорила старуха, были отвратные. Вид у них был нетоварный. Картошка была всегда сморщенной, морковь – грязной и подсохшей, все было покусано гусеницами… И к тому же размеры! Размеры изумляли рыночную публику. Старухину капусту можно было сдавать в кунсткамеру, такими крошечными и зелеными были эти вилочки.

– Вы как это вырастили? – спрашивал народ.

Старуха, сморщенная крошка, усохшая с годами, коварно улыбалась:

– Да… мил моя. Мелковаты у меня вилочки. А поливать-то тяжело! Сил нет не кобеля. Мне восемьдесят четыре года! Вот и капуста… – она и сама переводила брезгливый взгляд на свои миниатюры. – Ну? Что это? Смех, а не капуста!

Об этом она разговаривала с покупателями и с другими такими же старухами на рынке. Бабка всем объясняла, что с поливом у нее облом, в жару все сохнет, картошку пожрал жук, зараза, а чеснок, ее главная статья дохода, выродился.

– Мамушка моя всегда четырехзубцовый на семена оставляла. У мамушки моей ой какой был чеснок. А у меня-то что? Не чеснок, а так… финтифлюшки.

Но овощишки расходились. Старуха продавала все. Я тоже принесла домой ее капусту. Показала мужу. Он полчаса смеялся, когда увидел бабкины вилочки.

После своей распродажи старуха не спешила уходить с рынка. Она еще немного сидела возле пустой картонки и веселила народ монологами. Как ни странно, ругала Горбачева, который уже сто лет как не был президентом.

– Истребить решил учителей! Чтоб мы все подметать пошли! При царе и то жили лучше. При царе учителя ездили отдыхать за границу! А куда же мне с моей пенсией за границу? А? – обращалась она к прохожим и похохатывала. – А я бы мотанулась до Парижа! Люблю Оноре де Бальзака. Ох, как люблю!

В картонку падали монеты. Народ принимал старуху за побирушку. Все ошибались: старуха не была побирушкой, старуха была артисткой. Деньги она принимала как должное и тут же на рынке все их транжирила.

Иногда старуха покупала себе цветы. Любила розы, то бордовые, то чайные, не самые дорогие, но вполне приличные. Шиковала не сильно, набирала букет из трех штук и тем себя радовала.

С цветами и с пустой тележкой, в которой иногда болталась зависшая морковка или качанчик, старуха направлялась в новый собор, белый, огромный, с черными куполами, с золотым крестом. Там она оставляла