Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй

с мясом, овощи, салат, а также сладкое и фрукты. Нужно пить много вина, чтобы одолеть все это. Роберт Кон пытался сказать, что не хочет второго блюда с мясом, но мы не стали переводить за него, и официант принес ему что-то взамен – кажется, тарелку мясного ассорти. С самой нашей встречи в Байонне Кон заметно нервничал. Он не знал, знаем ли мы, что он был с Бретт в Сан-Себастьяне, и чувствовал себя довольно неловко.

– Что ж, – сказал я, – Бретт с Майком должны приехать этим вечером.

– Не уверен, что они приедут, – сказал Кон.

– Почему нет? – сказал Билл. – Конечно приедут.

– Они всегда запаздывают, – сказал я.

– И все же, я думаю, они не приедут, – сказал Роберт Кон.

Он сказал это с таким всезнающим видом, что нам с Биллом это не понравилось.

– Спорю на пятьдесят песет, – сказал Билл, – что к вечеру они будут здесь.

Он всегда спорит, когда злится, и обычно поступает опрометчиво.

– Принимаю, – сказал Кон. – Хорошо. Запомни, Джейк. Пятьдесят песет.

– Я сам запомню, – сказал Билл.

Я видел, что он злится, и хотел успокоить его.

– Приехать-то они приедут, – сказал я. – Но не обязательно сегодня.

– Передумали? – спросил Кон.

– Нет. С чего бы? Пусть будет сотня, если угодно.

– Хорошо. Принимаю.

– Ну хватит, – сказал я. – Или вам придется платить мне за букмекерские услуги.

– Я удовлетворен, – сказал Кон с улыбкой. – Вы все равно, вероятно, отыграетесь в бридж.

– Вы еще не выиграли, – сказал Билл.

Мы вышли выпить кофе и прогулялись под аркадой до кафе «Ирунья». Кон сказал, что сходит побриться.

– Слушай, – сказал мне Билл, – есть у меня хоть шанс в этом споре?

– Паршивый шанс. Они еще ни разу не приезжали вовремя. Если они не получат денег, сто процентов не приедут сегодня.

– Я пожалел, как только открыл рот. Но я не мог промолчать. Он вроде ничего, но откуда ему знать больше нашего? Майк с Бретт договорились с нами, что приедут сюда.

Я увидел, что к нам идет Кон через площадь.

– Вон он идет.

– Что ж, пусть кончает со своим еврейским всезнайством.

– Парикмахерская закрыта, – сказал Кон. – Не откроется до четырех.

Мы выпили кофе в «Ирунье», сидя в удобных плетеных креслах и поглядывая из прохладной аркады на большую площадь. Немного погодя Билл ушел писать письма, а Кон пошел в парикмахерскую. Она по-прежнему была закрыта, и он решил пойти в отель и принять ванну, а я посидел перед кафе и пошел гулять по городу. Было очень жарко, но я держался теневой стороны улиц и прошел через базар, радуясь, что снова вижу этот город. Я зашел в Аюнтамьенто[59], разыскал старого джентльмена, который каждый год заказывает для меня билеты на корриду, и узнал, что он получил мой денежный перевод из Парижа и возобновил абонемент, так что с этим было улажено. Он был архивариусом, и у него в конторе хранились все городские архивы. Но это не имеет отношения ко всей этой истории. Так или иначе, в конторе у него две двери – обитая зеленым сукном и массивная деревянная, – и я закрыл за собой обе, уходя, и оставил его сидеть окруженным со всех сторон архивами. Когда я выходил на улицу, меня остановил вахтер и отряхнул мне куртку.

– Вы, наверно, ехали в автомобиле, – сказал он.

Воротник сзади и плечи сверху были у меня серыми от пыли.

– Из Байонны.

– Вот-вот, – сказал он. – Я по вашей пыли понял, что вы ехали в автомобиле.

Я дал ему две медных монеты.

В конце улицы я увидел собор и пошел к нему. Когда я впервые увидел его, фасад показался мне некрасивым, но теперь нравился. Я вошел в собор. В полумраке высились колонны, молились люди и пахло ладаном, а большие окна вызывали изумление. Я встал на колени и стал молиться – я молился за всех, кто был у меня на уме: за Бретт и Майка, за Билла и Роберта Кона, и за себя, а также за матадоров, по отдельности за тех, которые мне нравились, и купно за всех остальных, затем снова помолился за себя, и пока молился за себя, меня стало клонить в сон, так что я помолился, чтобы коррида удалась, и чтобы фиеста получилась, и чтобы мы наловили рыбы. Я подумал, о чем бы еще помолиться, и решил, что мне бы не помешало немного денег, так что помолился, чтобы заработать побольше денег, а затем стал думать, как я их заработаю, и мысли о деньгах напомнили мне о графе, и мне стало интересно, где он сейчас, и жаль, что я не виделся с ним с той самой ночи на Монмартре, и еще я вспомнил, как Бретт сказала мне о нем что-то забавное, и все то время, что я стоял на коленях, упираясь лбом в деревянную скамью, я думал о том, как молюсь, и мне было немного стыдно и жаль, что я такой паршивый католик, но я понимал, что ничего не могу с этим поделать, по крайней мере сейчас, да и в будущем вряд ли что-то изменится, хотя это в любом случае великая религия, просто мне не хватает религиозного чувства, но возможно, в другой раз оно у меня появится; а потом я стоял на паперти собора, на жарком солнце, указательный и большой пальцы правой руки у меня были влажными, и я чувствовал, как они сохнут на солнце. Солнце палило нещадно, и я пошел задворками и переулками, и вернулся в отель.

За обедом в тот вечер мы увидели, что Роберт Кон принял ванну, побрился, подстригся, вымыл голову шампунем и смазал чем-то волосы, чтобы они лежали ровно. Он нервничал, и я не пытался ему помочь. Поезд из Сан-Себастьяна прибывал в девять, и если Бретт с Майком приедут, то на нем. Без двадцати девять мы не одолели и половины обеда. Роберт Кон встал из-за стола и сказал, что пойдет на вокзал. Я сказал, что пойду с ним, лишь бы побесить его. Билл сказал, что скорее удавится, чем бросит обед. Я сказал, что мы скоро вернемся.

Мы пошли на вокзал. Я радовался нервозности Кона. Я надеялся, что Бретт приедет. На вокзале выяснилось, что поезд запаздывает, – мы сели на багажную тележку и стали ждать в темноте. Я никогда еще не видел в мирной жизни такого нервозного человека, как Роберт Кон, – или такого алчного. Я сидел и радовался. Гадко было радоваться этому, но я гадко себя чувствовал. Кон отличался прекрасным умением раскрывать в людях все