Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов

Вот она, советская кулинарная дружба народов…

Вкусно? – спросил педиатр, глотнув своей бурды.

– Вкусно, – согласился Костя, сглотнув слюну. А тут и малыш голос подал, Костя, продолжая слушать, дал ему, как приказывала жена, бутылочку на этот раз со смесью.

10. Гений

А педиатр продолжал вдохновенно шаманить.

– Тихо для отходняка звучала современная россиянская музычка, – шаманил педиатр. – Газманова:

«Ты стала украшением стола, тебя как рыбу к пиву подают…», «А тому ли я дала…» группы «Фабрика», «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…» Розенбаума…

Нет, виски, «Хеннесси» и прочие рейнвейны – всё это тоже было, но лучше нашего грузинского «Боржома» или ординарного русского рассола ничто не оттягивает… Кто-то всё никак не мог проблеваться, не без этого, но к вечеру все как один – огурцом, просветлённо-пьяные, мыслями о родине озабоченные. Тем, как бы ещё чего-то для неё сделать полезного, чтобы и себе, и людям, и ей что-то осталось, чтобы бунтовать не вздумала…

Переживали, что в следующий комсомольский юбилей так «отдуплиться» уже не придётся, – затянули:

«А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад, не созданы мы для лёгких путей, и эта повадка у наших детей…» Появилась гитара. Яйцеголовый Лебедько пел изумительным тенором. Ему бы артистом стать, сделал бы карьеру не хуже Вадима Козина…

– Ага, и кончил её в Магадане, – встрял Костя.

– Знаете, как у нас в институте называли того, кто придирается? Придирастом, не будьте им, Костя… Обходя столики, обращаясь к своей шикарной шоколадной подруге и всем дамам, Лебедько пел: «Счастье моё я нашёл в нашей встрече с тобой, всё для тебя, и любовь, и мечты…» На женщин его пронзительно-сладкий лирический тенор действовал моментально и сногсшибательно, он проникал в самое оно, то есть резонировал с самыми секретными женскими железами. Голос – как будто из раннего сказочного детства, когда ещё никаких битлов и низкопоклонства перед Западом не было. Видно было, что поёт он с наслаждением, что это единственное в жизни, что ему на самом деле нравится, – исторгать сладкозвучную воздушную патоку.

Я не специалист в вокале, но слушал и изумлялся парадоксу: таким даром человек обладает, а на жизнь зарабатывает крючкотворством и пиартехнологиями. Как объяснить этот эффект? Голос звенел, и вокруг как будто светлее становилось. Как будто воздух чище, как будто ионизация происходила. В атмосфере и душах. Вот, Костя, гадом буду, совсем не собирался хвалить эту сволочь, а вспомнил и опять расчувствовался. Потом он выпевал более поздний, посткомсомольский репертуар: «Под небом голубым есть город золотой…», конечно, много окуджавского: «Простите пехоте…», «В синей маечке-футболочке комсомолочка идёт…» и в заключение на бис и навзрыд: «Где-нибудь на остановке конечной скажешь спасибо и этой судьбе…» Клянусь, я не ожидал на «конечной остановке» этой двухдневной вакханалии такого, не побоюсь этого слова, художественного беспредела. Действительно, по-своему великий артист – это самое неожиданное впечатление с того юбилея. Ну вы видели же его по телевизору: как политолог он такой же прохиндей, как все остальные, но в нём воистину умер великий артист, а вы говорите: гений и злодейство…

– Я ничего не говорил про гения и злодейство, – ворчливо отозвался Костя.

– А я говорил и говорю, он – гений, и это главное потрясение. Он всех своих прожжённых коллег до истинного катарсиса довёл. Песни в исполнении этого сладчайшего из всех медовых теноров, особенно последняя, звучали так необычно, да, вроде абсолютно саморазоблачительно, да, предельно пошло, но трогали они не только секретные железы женщин, но и слёзные у мужчин. До их полумёртвых душ долетало что-то допотопное, первобытное – такая щемяще-сладостная, предательская тоска изливалась… Гольдентрупп плакал, руки целовал тенору, говорил: «Спасибо, спасибо, то-то-варищ му-му-мужчина… – потом просто начал захлёбываться в рыданиях. – Жа-алко, как жалко…»

Его спрашивают: «Кондрик, чего тебе жалко?» Он плачет: «Ро-ро-родину нашу, сво-сво-сволочи мы…» – так искренно рыдал, аж в истерике забился, то есть не окончательный он мерзавец, не окончательный… Но как только нервный срыв случился у Лупанова, как будто прорвало и всю аудиторию. Разрыдались бывшие функционеры, и я, признаться, тоже не сдержался, всплакнул вместе со всеми. Этот массовый психоз с катарсисом в финале был, возможно, запланированным и даже традиционным для подобных камланий, чтобы, умывшись горькими слезами, гости с подчищенной совестью могли эффективно вернуться к своей противоправной деятельности.

И вот что я хочу сказать, Костя, завершая эту тему…

Про предательство… Цеховики, воры в законе, просто ловкие, на всё способные люди, бывшие и будущие эмигранты, диссиденты – не предатели, они не клялись Родину любить-защищать – хрен с ними, а вот эти бывшие бойцы идеологического фронта – клятвопреступники, христопродавцы, и нет им прощения во веки веков, так я считаю…

– Вы… – не сразу откликнулся Костя. – Вы, Борис Аркадьевич, как я смотрю, не только изысканный эротоман, выдающийся Ираклий и редкостный Молоховец, но и… пламенный реакционер (это яркое самоопределение Костя услышал от одного из гостей эфира).

– Не скрою, – удивив Костю гневно побелевшими глазами, сказал педиатр, – реакционен. Я бы и смертную казнь вернул. Набросать списочек, кого в первую очередь шлёпнуть надо? Лично бы не смог, прав тёзка, но команду бы отдал с удовольствием. Публично, у кремлёвской стены, на глазах у многотысячной демонстрации с транспарантами «Раздави гадину!» пару бы расстрелов санкционировал. За предательство национальных интересов, за разграбление родины, продажность, жадность, головотяпство и трусость! К высшей мере наказания! Приговор привести в исполнение! Цельсь! Пли!..

А среди тех, кто недвижимости за рубежом больше чем на 10 миллионов евро имеет, децимацию бы примерную устроил, как Троцкий в Красной Армии. Сразу бы шобла охолонулась, и народ вздохнул, хоть какая-то надежда на справедливость появилась бы… Так набросать списочек?

– Не надо, и так с ваших слов ясно… Но браво, браво, я не ожидал, гоголь-моголь какой-то, никак не ожидал… – Костя встал и тихо, но искренно похлопал педиатру.

– Мерси, – Абрамович поклонился. – Но нет, нет.

Уточню, до конца бы дела не довёл, в последний момент бы простил, амнистию бы объявил, в самый последний момент, прав Бэзэ, слаб, слаб русский человек, жалостлив…

11. Акт гомофобии

Всё, концерт окончен? Костя проверил малыша, ангел спал. Уточки стали выбираться на берег. Педиатр похлопал птицам в ладоши, почему-то по-испански, как будто сейчас начнёт фламенко отстукивать, и утки опять в страхе разлетелись.

– Борис Аркадьевич, – Косте действительно было интересно, – вы сказали, что бывали и на других «раутах», уже назвали некоторых знаменитых фигурантов…

– Да, говорил, и бывал, и называл, – согласился педиатр, – но, извините, не