Назови меня по имени - Ольга Николаевна Аникина

рок-н-ролльный хит. Маша с Костей несколько секунд постояли в толпе – и вдруг, повинуясь внезапному порыву, выбежали на свободный пятачок и бросили сумки возле гитарного кофра, служившего музыкантам коробкой для сбора денег. Они «сбацали» свой танец прямо здесь, посреди Невского проспекта.

Всё сложилось не так, как предполагалось по сценарию, задуманному Фаиной. Облако белой органзы в крупный горох не обволакивало бёдра партнёрши, а Костя был одет не как денди, а как обычный ленинградский подросток. Удобные кроссовки и облегающие джинсы – они-то и спасли Машу от позора, когда Костя повёл её на поддержку. Партнёр помог Маше кувыркнуться через голову, а потом аккуратно опустил девочку на асфальт.

Зрители, которые толпились вокруг, не дали Маше окончательно захмелеть от Костиной выходки: отовсюду раздавались присвистывания и хлопки, и люди смотрели на детей, как на настоящих артистов. Костя вывел Машу на поклон, потом шустро поднял с земли обе брошенные сумки, подхватил податливую партнёршу под руку, и дети, неприлично хохоча во весь голос, побежали в сторону Садовой.

Пробежав метров сто, они притормозили, а потом пошли шагом.

– Ты обалдел, что ли? – Маша и задыхалась, и смеялась одновременно. – Я чуть не рухнула прямо на асфальт! При всём честном народе!

– Ты не рухнула, – ответил Костя, – Зна-чит, на сцене тоже не рухнешь.

Сразу же после того случая возле метро Маша тяжело заболела. Она не обратила внимания, что во время танца, как обычно, её майка сделалась мокрой. Пока девочка шла домой, поднялся ветер и продул её насквозь, но Маша не заметила и этого. Наутро резко подскочила температура, а горло обложила раскалённая вата. На следующий день появился мучительный кашель, а из поликлиники пришёл врач и поставил диагноз «острый бронхит». Девочку тогда чудом не положили в больницу, а к Иртышовым на дом ходила медсестра и ставила Маше уколы. Ни о каких танцах уже не могло идти речи. А ведь именно в мае у старшеклассников должен был состояться выпускной вечер, в программу которого Фаина собиралась включить хулиганский линди-хоп в исполнении Иртышовой и Герцика. Увы, этот номер так никогда и не увидел сцены.

Годовые оценки Маше тогда выставили по средним баллам; это был единственный год, когда табель Иртышовой-младшей украшали почти одни сплошные тройки. Любовь не замедлила сказаться на успеваемости.

За весь период, пока Маша болела, Костя навестил её только однажды. Хотя, наверное, он сам бы ни за что не догадался зайти, если бы не Алька.

Мальчик неуверенно потоптался возле Машиной кровати и сказал, что, скорее всего, в следующем году он будет учиться в другой школе.

– Так и не выступили, – сказал Костя и улыбнулся Маше той самой, чуть виноватой улыбкой. – Ничего, т-еперь любой, кто встанет с тобой танцевать, просто офигеет.

– Я очень хочу показать тебе нашу дачу, – вдруг сказала Маша. – Ты летом куда-нибудь уезжаешь?

Костя ответил что-то неопределённое и поспешил скорее уйти – сказал, что его ждут дома. Маша, опустив веки, лежала на подушке. Она слышала, как за Костей закрылась дверь. В её груди клокотало огромное море, на море стоял шторм, выплывали айсберги и со страшным треском проламывали борта каких-то безымянных, беспомощных кораблей. Маше казалось, что там, внутри неё, кричат о помощи люди, вода заливает им нос и рот, и, подхваченные воронкой, они проваливаются в темноту – навсегда.

Гораздо позже Маше стало известно, что родители запрещали Косте болтать о своём скором отъезде, потому что уезжал он не только на лето, но и на весь будущий год, и на всю последующую жизнь. Маше об этом, конечно, ничего не сказали, хотя и Ираида Михайловна, и Фаина были в курсе с самого начала.

Встревоженная здоровьем младшей дочери, мать срочно взяла билеты в Крым, и они втроём – вместе с Аллой – прожили в Феодосии три тёплых месяца, до самого сентября. Но Маша не хотела выздоравливать, она почти всё лето ходила как потерянная, плакала и писала Косте письма.

Девочка не могла объяснить себе самой, что же такое происходит с её головой и телом. А как можно об этом рассказывать другому человеку, если ты даже сам для себя не можешь найти нужного слова?

Однажды она всё-таки попробовала поговорить с сестрой, но у неё ничего не вышло.

Короткая их беседа случилась в Крыму, в жаркое послеполуденное время, когда они с Алькой лежали в саду под черешней, на старых хозяйских покрывалах с незамысловатым восточным узором. Сквозь густые, усыпанные тёмно-бордовыми плодами ветки лениво проникал солнечный свет. Всю силу и ярость свою он отдал дереву, и на покрывала, расстеленные возле ствола, падали только нежные, ослабленные круглые пятна; одно такое пятно дрожало у Альки на лбу, другое – на груди, на тонкой лямке синего в полоску, уже успевшего полинять купальника. Целая россыпь тёплых кругляшей каталась по длинным Алькиным ногам; кожа у сестры была ровная и загорелая, без синяков и ссадин, зато на Машиной лодыжке красовалась косая царапина со следом от йода. Маша стала очень невнимательной и вечно обо что-то ударялась, вот и вчера она не заметила проволоку, которой были скреплены перекладины хозяйской изгороди.

Черешни больше не хотелось; девочки съели её столько, сколько, наверное, не ели за всю свою прошлую жизнь. Идти на море тоже не хотелось – да и кто ходит на пляж под палящим солнцем. Хотелось спать, но влажный душный воздух не давал дышать полной грудью, и сёстры лежали в тени без движения, ожидая часа, когда день перевалится за середину, а жара пойдёт на убыль.

– Аль, – позвала сестру Маша.

– М-м? – ответила Алька и чуть приоткрыла веки.

– Помнишь, как бабушка в саду обрезала розы? На даче, помнишь?

– Не-а. – Алька пошевелила пальцами ног. – Она обрезала? Они не сами росли?

– Не сами. – Маша взяла в рот травинку.

– Зато в Крыму всё растёт само, – заключила Алька. – Я ни разу не видела, чтоб наша хозяйка хоть за чем-то здесь ухаживала.

Вот и весь разговор. Маша больше ни о чём сестру не спрашивала; если та не помнила, как бабушка обрезала розы, нечего было и продолжать. Она лежала и думала, что людей жизнь тоже отрезает друг от друга и что ножницы – это очень больно. И никто не знает наверняка, что может вырасти на том месте, где эти ножницы уже прошлись. И вырастет ли там хоть что-нибудь.

Почти все Машины письма в сентябре вернулись обратно, в почтовый ящик Иртышовых. На конвертах, прилетевших авиасообщением из Феодосии в Ленинград, значилось: адресат выбыл.

– Найдёшь себе ещё десять