Сначала женщины и дети - Алина Грабовски

стульчика, а зацепляюсь щиколотками за его ножки. Не может быть, чтобы за один день все так изменилось, хотя ничто не предвещало перемен! Кожа покрывается мурашками, как сыпью. Почему никто не предупреждает о таких вещах заранее? Мы сами катимся к обрыву и спокойно смотрим, как падают другие.

Она собирается открыть дверь, но я заговариваю.

– Если дело в тренере, так и скажите.

Тренер – учитель физкультуры; он сам просит, чтобы его так называли. В начале года несколько девочек, приходивших ко мне на консультации, не сговариваясь, рассказали, что он иногда заходит в женскую раздевалку, когда они переодеваются, и всегда делает удивленное лицо, будто зашел туда по ошибке. Они также сообщили, что он распускал руки во время проверки на сколиоз, которую ему поручено проводить, и как-то раз потащил одну девочку в свой кабинет для «дальнейшей проверки». Это было два года назад; девочка перевелась в другую школу, и больше о ней никто ничего не слышал.

А тренер трижды побеждал на чемпионате штата с баскетбольной командой мальчиков.

Девочки не хотели идти жаловаться директрисе. Тогда пошла я, пообещав, что не раскрою их имена. Кушинг заявила, что попробует разобраться, но без показаний девочек дело, скорее всего, ход не получит. Не понимаю, почему они не хотят заявить на него лично, сказала она тогда. Что же тут непонятного? – спросила я. Она прислонилась к стене и пожала плечами. Все хотят быть героями, разве нет?

– Я же вам уже сказала, – отвечает она. Ее бровь подрагивает, но она не позволяет ей приподняться. – Мы разбираемся, хотя я знаю, что вы мне не верите.

Роб как-то заметил, что Кушинг заботит лишь одно: чтобы ее считали компетентной. У нее синдром отличницы, объяснил он. Это когда человек ощущает себя значимым, только считая себя самым умным среди присутствующих. Любые свидетельства обратного уничтожаются.

– Кажется, нет смысла скрывать, что мы обе считаем друг друга некомпетентными, – отвечаю я.

Кушинг подходит ко мне и кладет руку на спинку моего стула. Деревянный стул дрожит в ее цепких руках.

– Он проработал в школе двадцать пять лет, я должна тщательно во всем разобраться с учетом интересов и его, и девочек. – Она стоит прямо за моей спиной, ее лицо совсем близко. Я никогда не видела ее со столь близкого расстояния и замечаю изъяны: брови криво выщипаны на переносице, на сухом подбородке скаталась тоналка. – Я не могу принимать решения сгоряча.

У меня есть карта, которую я думала разыграть уже много раз; ее применение оправдано лишь в одном случае: если это пойдет на благо девочкам из Нэшквиттенской старшей школы. Просто я не вправе рассказывать обо всем, что мне доверяют девочки, даже если это поможет изменить ситуацию.

– А ваша дочь что скажет на эти оправдания? – тихо спрашиваю я. – Они ее обезопасят?

От Кушинг пахнет мятными конфетками, и когда она дышит мне в лицо, крошечные волоски на моих щеках встают дыбом. А маме почему не расскажешь? – спросила я Оливию, когда мы сидели на зеленом пригорке над футбольным полем. Оливия хотела, чтобы мы поговорили на улице по окончании дополнительных занятий и наказаний для оставленных после уроков.

Она мне не поверит, ответила Оливия.

Почему ты так думаешь?

Она собрала волосы, недавно окрашенные в густой черный цвет, который ей совсем не шел. Потому что считает, что такое не могло случиться со мной, пока она директор.

Кушинг резко отдергивается, подходит к столу и заглядывает в блокнот.

– Можете забрать свои вещи уже двенадцатого. На педсоветы больше не приходите.

– И все? – задаю я один вопрос вместо десяти.

– А вы чего хотели, Лайла? Торжественных проводов? – Она указывает ручкой на дверь. – И прошу, без истерик.

Ноги выносят меня из кабинета в лобби, где я останавливаюсь у стеклянного шкафа с младенческими фотографиями выпускников этого года. Алиша высовывается из-за двери и смотрит на меня круглыми глазами.

– Что это было? – шепчет она.

В подвал я уже не возвращаюсь. Я склоняюсь над блеклым тротуаром учительской парковки и после нескольких сухих рвотных позывов сажусь в машину и еду домой. Я ничего не чувствую, тело словно накачали лидокаином, но я знаю, что скоро тревога даст о себе знать, особенно если проверить баланс банковского счета и высчитать, сколько останется после оплаты аренды, медстраховки, выплат по кредитам, счетов за бензин, телефон, интернет, электричество, продукты, покупки пива, чтобы унять тревожность, крема от нервной крапивницы и лекарства от тревожности, если онлайн-аптеку, где мне в прошлый раз продали антидепрессанты, еще не прикрыли.

Я стараюсь глубоко дышать.

Я хорошо знаю дорогу и еду как на автомате. Отчасти это помогает успокоиться. Я живу в западной части города, самой далекой от моря. Район приличный: дом со свежим ремонтом, большая лужайка, и я не отвечаю ни за состояние дома, ни за лужайку. Снимаю комнату у хозяйки, Моны – нашла ее по объявлению в интернете, когда только переехала. Арендная плата смехотворно низкая, сначала я даже удивлялась, неужели бывает такая дешевая ипотека, а потом поняла, что дом не ипотечный. Есть же люди, у которых нет долгов. Редкий вид.

Сворачиваю на дорожку перед домом и пытаюсь понять, что сделал бы на моем месте нормальный человек. Наверно, зашел бы в дом, перекусил, выпил воды. Решаю проделать это точно в таком порядке. На крыльце замечаю, что входная дверь открыта: ветер распахнул, Мона опять забыла ее запереть. Она выросла в Нэшквиттене и говорит, что я зря волнуюсь, тут никому не придет в голову совершать преступления, потому что все друг друга знают. В Нэшквиттене ничего невозможно сделать тайком, успокаивает меня она.

Мона на работе, но я вижу, что перед уходом она достала почту. Перебираю толстые конверты, и это меня успокаивает. Призывы помочь больным детям, реклама дорогих форм для выпечки, предложение оформить кредитку с самыми низкими процентами. Буклеты и листовки тихо шуршат в моих пальцах. Нормальные люди именно столько и тратят на почту: семь минут.

Все ненужное отправляется в мусор. Я удовлетворенно выбрасываю письма в голубое ведро, иду на кухню и чувствую, что наступила на бумажку. Это оказывается смятый нераспечатанный конверт с названием университета в левом верхнем углу. Мона пытается поступить в аспирантуру, и ей никак не везет. Конверт маленький, тонкий и, скорее всего, содержит отказ. Может, написать ей, спросить, видела ли она его? Узнав плохую новость, она истерит, поэтому лучше пусть узнает на работе, чем дома, когда я рядом. Посылаю ей фото конверта.

На кухне пытаюсь не обращать внимания