Цепи меланхолии - Линда Сауле

суеверном страхе, что ему предстоит пройти между этими зловещими стражниками, символами безумия – а в том, что они олицетворяли именно его, сомнений быть не могло. Все дело в мастерстве скульптора и силе камня, способной навеки обездвижить человека, заставить его застыть в любой позе, как эта закованная в цепи фигура на пике мышечного напряжения, едва балансирующая на обтянутом кожей бедре. Чад продолжал стоять в нерешительности. Головы скульптур были повернуты таким образом, что пройти мимо, не поймав на себе их взгляд, казалось невозможным. Чад все же решился подойти к той, что была по правую сторону. Она сообщала о внутренней борьбе, но борьбе не декоративной, как у Курбе на любимом Чадом автопортрете, а тягостной, невыносимой.

Камень местами потемнел, что говорило о его старости, принадлежности монумента чему-то давно ушедшему. Боль и тоска читались на мужском лице, мучительный стон повис в воздухе. Как под гипнозом, Чад приблизился, а затем отпрянул, взглянув на искаженное лицо: сделавшийся почти квадратным рот, широко распахнутые глаза и выпирающие скулы, вместо зрачков пустоты, устремленные к потолку. Чада поразила эта фигура. Поразила тем, с какой точностью передавала она внутренние страдания – каждый сантиметр туловища, каждая мышца лица кричали о непрекращающихся тяжелых мучениях, перед которыми даже железные цепи казались легким покрывалом, наброшенным на нагие бедра. Страшнее всего то, что скульптор навек оставил несчастного в этом положении, не подарил ему избавления, а напротив, увековечил его терзания с циничным хладнокровием и бренной созерцательностью.

Чад вздрогнул, услышав собственное имя. Это была Арлин Дейтс, шагавшая ему навстречу из гулкого сумрака галереи. Невысокая, собранная, она держалась приветливо и с достоинством. Ее внимательный взгляд излучал интерес, а коротко подстриженные темные волосы придавали облику моложавость. Она улыбнулась Чаду, как он и ожидал, сдержанно, но в глубоких, проницательных глазах ему удалось уловить больше, чем профессиональную заинтересованность, – казалось, она испытала некоторое облегчение при виде Чада, и это открытие удивило и обрадовало его. Похоже, у Арлин был добрый, хоть и непростой характер, и Чад понадеялся, что в будущем сможет расположить ее к себе.

– Мания и Меланхолия. – Она кивнула в сторону скульптур. – Они не в естественной среде. Здесь они задыхаются. Ничего, когда-нибудь мы найдем для них более достойное размещение. – Арлин протянула Чаду маленькую, на удивление сильную руку. – Энди очень точно описал вас. Он ведь тоже художник, хоть и бывший, и умеет подмечать детали. Есть в вас, художниках, что-то общее. – Она выразительно посмотрела на его обувь с отметинами краски, потом на лицо и, остановив взгляд на соломенной шляпе, едва заметно улыбнулась. – То, что моментально выдает в вас принадлежность к профессии.

Чад стянул шляпу, найдя забавным тот факт, что Арлин назвала профессора Торпа – Энди. Любопытно, не связывало ли их в прошлом нечто большее, чем дружба?

В галерее оказалось тесно, повсюду – неоконченные художественные работы и скульптуры, нагромождения коробок и свертков, однако на стенах царил порядок: под каждой картиной размещены музейные этикетки, освещение было точно настроено.

– Так вот они, картины Бетлема?

– Здесь собраны те, что написаны за последние двадцать-тридцать лет, – с гордостью произнесла Арлин. – Мы много лет собираем работы пациентов, считая главными требованиями эстетичность и доступность к интерпретации. Нам не хотелось бы, чтобы люди тратили часы на поиск смысла, они приходят сюда не за этим. Профессиональный анализ пусть остается врачам, а посетители жаждут прикоснуться к тайному миру без вреда для себя. Мы предоставляем им эту возможность. Экспозиция постоянно обновляется, мы разбавляем или меняем ее, если к нам попадает какая-нибудь интересная с врачебной или художественной точки зрения работа. Вы идете? – Арлин остановилась, заметив, что Чад медлит. – Не волнуйтесь, это безопасные работы.

– Безопасные?

– Конечно, – ободряюще сказала она. – Сюда же приходят школьники, мы не можем позволить себе пугать детей тем, что изображают порой наши пациенты. Некоторые картины могут быть весьма пугающими. Впрочем, у неподготовленного зрителя даже эти работы могут вызвать болезненную реакцию. Кстати, там у нас находится запасной выход. – Она указала вглубь помещения. – На случай, если кому-то сделается дурно. На моей памяти несколько человек действительно им воспользовались.

– Что здесь изображено? – Чад остановился перед одной из картин, на которой белое лицо застыло в окружении черных, наплывающих друг на друга кругов. Работа была выполнена довольно небрежно, однако это не снижало интенсивность ее воздействия.

– Депрессия. Именно так чувствовал себя пациент, написавший эту работу. Не вполне очевидно, если не знать сути, не правда ли? Мы носим в себе ядовитые семена, но вот прорастут ли они… Мы можем лишь принять тот факт, что нет условной причины, по которой это происходит, какое-нибудь потрясение вполне может вызвать приступ, а он, в свою очередь, приведет к душевному расстройству.

– Как же это предотвратить? – В голосе Чада прозвучала обеспокоенность.

– Первое условие – не накручивать себя. – Она приветливо кивнула. – Мне кажется, мы с вами взяли слишком резкий старт. Давайте я вам покажу что-то более спокойное, например, вот эта работа, в ней скрыт некий смысл, загадка – быть может, вам удастся ее раскрыть?

Чад отбросил волосы со лба и внимательно посмотрел на картину. На первый взгляд, ничего особенного: выполнена в блеклых зеленоватых тонах, крупные геометричные формы, чуть нарушены пропорции и перспектива. На картине изображена мать, держащая на руках плачущего мальчика лет шести. Он одет в полосатую рубашку и красный комбинезон с перекрещенными на груди лямками. На матери платье из грубой заношенной ткани, лицо не выражает эмоций, взгляд прямой, равнодушный, волосы забраны, уголки губ опущены. Кажется, она не замечает истерики сына. Ребенок же, напротив, чрезмерно возбужден: черты его бледного лица искажены криком, тело выгнуто дугой, голова запрокинута, он вырывается и отчаянно плачет без слез, а значит, уже давно, рот открыт, глаза зажмурены. На картине происходила невидимая борьба, явное противостояние ребенка, отчаянно жаждущего свободы, и хладнокровной, опытной матери, привыкшей к подобным сценам.

– Кажется, тут все очевидно. У мальчика психическое расстройство, а мать так привыкла к его болезни, что перестала ее замечать. Она знает, что ей нужно лишь немного подождать и он сам успокоится.

– Я предупреждала, что эта картина – головоломка. Все с точностью до наоборот. Это мать страдает психическим расстройством, а именно послеродовой депрессией. Видимое равнодушие женщины сбило вас с толку. Вы наблюдаете апатию – один из симптомов недуга, который маскирует внутренние страдания. Присутствие красного цвета в образе ребенка символизирует чувства, а блеклое одеяние матери – их отсутствие. Лицо ее непроницаемо, но известно, как бывает: это на поверхности, а вот что внутри? Однако