Несбывшаяся жизнь. Книга 2 - Мария Метлицкая

– Не эта женщина, – Надюша повторила Ирины интонации, – а старая и очень больная женщина. Которая, кстати, тоже не сильно виновата: если бы твоя мать не отказалась от отца, эта женщина туда бы не сунулась! Но Альбина сама, уж извини, от мужа-преступника отреклась, а Мария, эта женщина, все самые лютые годы, годы лишений и позора, была рядом с твоим отцом. Она, а не твоя мать, надо быть справедливыми. И судна из-под него выносила тоже она, Мария, и похоронила его она. Она, эта женщина, а не твоя, Ира, семья. И твоя мать, вместе с вами, уже не маленькими детьми, ни одного письма этому бывшему мужу и отцу своих детей не написала! Ни одной копейки не прислала, пачки папирос или теплых кальсон… Все прошло, Ира. Жизнь прошла – их жизнь: ни отца, ни матери уже нет… А ты все бушуешь.

Ирина со вздохом махнула рукой, дескать, черт с вами.

Справлять решили у Лизы. Во-первых, самый центр и всем удобно, а во-вторых тащить Марию в ночь опасно и тяжело.

– В общем, на Кировской, решено!

Праздничный стол, вернее, то, что будет на праздничном столе, распределили. Основное было на безотказной Надюше: и салаты – от «Оливье» до «Шубы», и «Наполеон» с заварным кремом – фирменный, сто раз опробованный, гениальный торт. В общем, все самое трудоемкое и обязательное.

Лизе полагалось накрыть стол: белая крахмальная скатерть, салфетки, приборы.

– А приличная посуда у тебя есть? – не успокаивалась Ирина.

Лиза раздражалась. Бросала трубку, тут же пугаясь, что Ирка обидится, перезванивала. Да, характеры у сестер были схожие: та же горячность, вспыльчивость, сплошной взрыв эмоций. Правда, и отходили обе быстро.

– С меня слетает, как пух с тополей, – говорила Лиза.

Зато праздничного гуся доверили Ирине.

– Доверить Лизе – остаться без горячего, – съехидничала сестрица.

А Лиза не возражала – чем проще, тем лучше. К тому же вечером тридцатого, в четверг, у нее была смена, прием, а от больных сейчас в коридорах черно: время такое, зима.

Мельхиоровые приборы, оставшиеся от Полечки, Лиза не любила. И тяжелые, и Лизе казалось, что старый добрый мельхиор имеет специфический запах. Пользовались обычными, простыми, «плебейскими», как сказала бы Ирина, – какой-то сплав и желтоватые пластмассовые ручки, какие мелькали во всех советских домах.

Мельхиоровые приборы было доверено почистить Анюте, которая, по словам матери, «от лени совсем обнаглела».

Анюта фыркнула, скривила личико и сообщила, что она, скорее всего, в новогоднюю ночь отчалит из дома.

– А что мне с вами, взрослыми, интересного?

– А мне наплевать на твои интересы! – возмущалась Лиза. – Мала ты еще для своих интересов, и уж тем более – компаний! Будешь дома – и точка, никаких ночей вне дома! Есть же традиции, в конце-то концов! К тому же впервые собирается вся семья!

– Семья! – фыркнула Аня. – Мне они не семья! Моя семья – это бабушка и ты!

И, крутанувшись волчком и не забыв хлопнуть дверью, вздернув голову, уходила к себе.

Лиза в изнеможении опускалась на стул.

«Ну что с ней, с засранкой, делать? Совсем обнаглела, хамит без продыху, делает что пожелает, в дневнике куча троек, – а я радуюсь, что не двойки!»

И на все, буквально на все есть ответ:

– Классная – сволочь, старая дева. Завуч – тупая дура. А директриса вообще олигофрен.

Лиза впадала в ступор.

– Та-а-к… отлично. А умная у нас одна Аня, правильно?

Дочь невозмутимо кивала.

Лиза начинала орать. Мария смотрела на нее с осуждением: ну разумеется, не умеет найти с ребенком общего языка.

– У ребенка, между прочим, переходный возраст! Гормоны, месячные начались. А ты все орешь и орешь. Пугаешь и запрещаешь. Грозишься и не исполняешь, и как тебя после этого уважать?

– Как меня уважать? – свирепела Лиза. – А если просто любить? И просто стараться не огорчать? Потому что мать пашет как ненормальная, приходит домой без сил, берет подработку, мотается по двум, а то и трем участкам, отказывает себе во всем, чтобы купить лишнюю тряпку дочке, ну и далее по списку! А может, я что-то придумала?

Мария вздыхала и качала головой.

– Ничего ты не придумала, все так. Только подросток в пятнадцать лет, избалованный и залюбленный, не может понять всех тягот взрослой жизни и оценить твои старания. В силу возраста и отсутствия опыта. И твои крики, Лиза… Ты же сама понимаешь, что толку от них… – И она безнадежно махала рукой. – Не так надо, не так. По-другому. Да, Аня девочка сложная, но если ты… – Мария запнулась.

Лиза вздрогнула: знает? Неужели знает? Откуда? Догадалась?

Ей стало нехорошо. Липкий пот, холодные руки, дрожь в ногах. Из последних сил произнесла:

– Что – «если я»? Что ты имеешь в виду?

– Если ты мать. Если когда-то решилась рожать. Если понимала, что растить дочь будешь одна. Ты же доктор, образованный человек! Местами даже деликатный, – усмехнулась Мария. – С новой родней, например. А здесь, с родной дочерью…

Мария снова с осуждением качнула головой.

– Ты хорошая, Лиза. Ты порядочный и трудолюбивый человек. Но ты… Ох, Лиза. Ты очень резкая, особенно с близкими. Ладно – я, я переживу. Да и нежности твоей вряд ли заслужила. Но Анюта ребенок!

– Ну надо же, – глубоко вздохнув, Лиза набрала в легкие побольше воздуха. – Какие познания! Какие познания в педагогике, Мария Александровна! Простите, у меня вопрос: откуда? Откуда такие познания про переходный возраст, про нежную девичью психику? Про необходимый подход? Откуда? Знаешь, мам-Нина была простой, как медный пятак. Никакой тонкости, никакой чуткости. И любить она не умела – ну как ты считаешь. Болванкой железной, пнем была твоя сестра, непроходимой тупицей. Но мне и в голову не приходило так ей отвечать! Нет, я не святая, ты верно заметила, я жесткая, вспыльчивая, категоричная. Но чтобы так отвечать взрослому человеку!

Лиза замотала головой:

– Злилась на нее, бесилась. Пару раз убежать хотела. Но чтобы хамить! Ни разу! При всем моем паршивом характере! И училась без троек, и не прогуливала. И не курила в окно, и портвейн не пила. Надо же, как-то жила и без этого. И ничего, выросла. И медицинский закончила – вот чудеса!

Мария мяла полотенце в руках и ждала, когда «слетит, как пух с тополей». Но летало пока вовсю.

– И еще, – Лиза сощурила глаза. – Жесткая, говоришь? Бескомпромиссная? А откуда мне быть другой, а? Откуда мне быть нежной ромашкой? Знаешь ли, – недобро усмехнулась она, – вся моя жизнь этому препятствовала и противилась. И не без твоей,